В кварталах дальних и печальных

Новая Голландия

По чернильной глади я проведу ладошкой. Новая Голландия, как тебя немножко. Ну к гребёной матери прозябать в отчизне — я на белом катере уплыву по жизни. Ветер как от веера — чем дыханье, тише. «Уличка» Вермеера — облака и крыши — в золоченой раме. Краха что-то вроде, не умереть на Родине, в милом Амстердаме. 1996

«Носик гоголевский твой…»

Носик гоголевский твой, Жанна, ручки, Жанна, ножки… В нашем скверике листвой все засыпаны дорожки — я брожу по ним один, ведь тебя со мною нету. Так дотянем до седин, Жанна, Жанночка, Жанетта — говорю почти как Пруст, только не пишу романы, потому что мир мой пуст без тебя, мой ангел Жанна. Тяжела моя печаль, ты ж прелестна и желанна… Жанна, Жанна, как мне жаль, как мне больно, Жанна, Жанна. 1996

«Под огромною звездою…»

Под огромною звездою сердце — под Рождество с каждой тварью земною ощущает родство. С этим официантом, что спешить показать перстенек с бриллиантом, не спеша подливать. С этой дамой у стойки, от которой готов унаследовать стойкий горький привкус духов. И блуждая по скверам с пузырем коньяка, с этим милицанером из чужого стиха. 1996

«С десяток проглядев, наверное…»

С десяток проглядев, наверное, снов вновь и вновь перенеся такое мрачное и скверное, — но, лучше, видимо, нельзя. Одна улыбочка беспечная, с ней и дотянем до седин. Ты жив, мой мальчик? Ну конечно, я живу, как Бог, совсем один. Живу, разламывая целое. Глаза открою поутру зимой — зима такая белая, в такую зиму я умру. 1996

«Вот и мучаюсь в догадках…»

«Перед вами торт «Букет» Словно солнца закат — розовый …Прекрасен как сок берёзовый»

Надпись на торте

Вот и мучаюсь в догадках, отломив себе кусок, — кто Вы, кто Вы, автор сладких, безупречных нежных строк? Впрочем, что я, что такого — в мире холод и война. Ах, далёк я от Крылова, и мораль мне не нужна. Я бездарно, торопливо объясняю в двух словах — мы погибнем не от взрыва и осколков в животах. В этот век дремучий, страшный открывать ли Вам секрет? — мы умрём от строчки Вашей: «Перед вами торт “Букет”…» 1996

«Магом, наверное, не-человеком…»

Магом, наверное, не-человеком, черным, весь в поисках страшной поживы, помню, сто раз обошел перед снегом улицы эти пустые, чужие. И, одурев от бесхозной любови, скуки безумной, что связана с нею, с нежностью дикой из капельки крови взял да и вырастил девочку-фею. …Как по утрам ты вставала с постельки, в капельки света ресницы макая, видела только минутные стрелки… Сколько я жизни и смерти узнаю, что мне ступили на сердце — от ножек — и каблучками стучат торопливо. Самый поганый на свете художник пусть нас напишет — все будет красиво. 1996

«В одной гостиничке столичной…»

В одной гостиничке столичной, завесив шторами окно, я сам с собою, как обычно, глотал дешевое вино. …Всезнайки со всего Союза, которым по хую печаль и наша греческая муза, приехали на фестиваль. Тот фестиваль стихов и пенья и разных безобразных пьес был приурочен к Дню рождения поэта Пушкина А.С. Но поэтесс, быть может, лица и, может быть, фигуры их меня заставили закрыться в шикарных номерах моих… И было мне темно и грустно, мне было скучно и светло, — стихи, и вообще искусство, я ненавидел всем назло. Ко мне порою заходили, но каждый был вполне кретин. Что делать, Пушкина убили, прелестниц нету, пью один. 1996

«Долго-долго за нос водит…»

Долго-долго за нос водит, а потом само собой неожиданно приходит и становится судьбой. Неожиданно взрослеем: в пику модникам пустым исключительно хореем или ямбом говорим. Не лелеем, гоним скуку и с надменной простотой превращаем в бытовуху музы лепет золотой. Без причины не терзаем почву белого листа, Бродскому не подражаем — это важная черта. А не завтра — послезавтра мы освоим твердый шаг, грозный шаг ихтиозавра в смерть, в историю, во мрак. 1996

«…Когда примерзают к окурку…»

…Когда примерзают к окурку знакомые с речью уста, хочу быть похожим на урку под пристальным взором мента. Ни Ада, ни Рая, ни Бога — чтоб нас прибирали к рукам, нам так хорошо, одиноко, так жарко и холодно нам. В аллее вечернего парка ты гневно сняла сапожок, чтоб вытряхнуть снег, — как подарка, я ждал нашей встречи, дружок. 1996

Недоуменье

…С какою щедростью могу я поквитаться с тем, кто мне выделил из прочих благ своих от дикой нежности ночами просыпаться, искать их, призрачных, не обретая их. Игра нелепая, она без всяких правил, снежинка легкая, далекая звезда, письмо написано, и я его отправил куда неведомо, неведомо куда. Покуда ненависть сменяется любовью, живем, скрипим еще, но вот она пришла — как одиночество с надломленною бровью в окошко бросится, не тронет и стекла. А как не бросится, а как забьется в угол, комочек маленький, трепещущий комок, я под кровать его, я в шкаф его засунул, он снова выскочил, дрожит и смотрит вбок. С кем попрощаемся, кого сочтем своими? Вот звезды, сгусточки покоя и огня… И та, неяркая, уже имеет имя — его не знаю я и выдумал не я. 1996

Одной поэтессе

…Слоняясь по окраинным дворам, я руку жал убийцам и ворам. Я понимал на ощупь эти руки: не раз они заламывались в муке. Ты жаждешь денег? Славы? Ты? Поэт? Но, извини, как будто проще нет пути, чтоб утолить подобны страсти: воруй, и лги, и режь, и рви на части. …Кто в прошлой жизни нищим все раздал, в богатстве, славе жил, а умирал в пещере мрачной, в бедности дремучей, тот в этой жизни — и представься случай — (с гордыней ведь не справится душа) ни жалости не примет, ни гроша. 1996