В кварталах дальних и печальных

К Олегу Дозморову [39]

Владелец лучшего из баров [40] , боксер [41] , филолог и поэт, здоровый, как рязанский боров, но утонченный на предмет стиха, прими сей панегирик — элегик, батенька, идиллик. Когда ты бил официантов [42] , я мыслил: разве можно так, имея дюжину талантов [43] , иметь недюжинный кулак. Из темперамента иль сдуру хвататься вдруг за арматуру. Они кричали, что — не надо Ты говорил, что — не воруй. Как огнь, взметнувшийся из ада, как вихрь, как ливень жесткоструй — ный, бушевал ты, друг мой милый. Как Л. Толстой перед могилой. Потом ты сам налил мне пива, орешков дал соленых мне. Две-три строфы [44] неторопливо озвучил в грозной тишине. И я сказал тебе на это: «Вновь вижу бога и поэта» [45] . …Как наше слово отзовется, дано ли нам предугадать [46] ? Но, право, весело живется. И вот уж я иду опять в сей бар, единственный на свете, предаться дружеской беседе [47] . 1997

39

Все примечания к этому стихотворению сделаны Б.Рыжим.

40

Дозморов действительно владел пивным баром, название которого точно установить не удалось. Впрочем, правнук поэта в своем последнем интервью, данном журналу «Poems and Poets», сказал, что бар никак не назывался вообще или назывался «У Федора».

41

О.Дозморов боксом не занимался, что можно увидеть, заглянув в «Воспоминания» поэта. «…Двадцать семь лет, треть моей жизни, прошли в борцовском зале. О, эти продолговатые штанги, круглые гантели и перекладина…» Боксом же занимался Б.Рыжий, который, по меткому замечанию современника, «так любил сей вид спорта, что любого понравившегося ему вмиг окрестит боксером, а после и сам верит в это».

42

Факт избиения официантов официально не подтверждается.

43

О.Дозморов был замечательным музыкантом и рисовал темперой.

44

Какие именно строфы имеются в виду — неизвестно.

45

Над этим двустишием Б.Рыжий особенно тяжело и мучительно работал, имеется около двухсот вариантов. «…Боря целый месяц сочинял две особенно важные строчки, а меня с детьми на это время выгнал из дому…» — вспоминает жена Б.Рыжего.

46

«Как отзовется слово наше, предугадать нам не дано… А нам, друзья, не все ль равно…» Ф.И. Тютчев.

47

Явная поэтизация. «…В баре этого Дозморова всегда шум, гам. Девки орут, а мужики гогочут. Мат-перемат. Работают сразу два мощных магнитофона и все танцуют. Боже, как злачное место, где всегда ждет меня моя…» (из дневника Б.Рыжего).

«В те баснословнее года…»

В те баснословнее года нам пиво воздух заменяло, оно, как воздух, исчезало, но появлялось иногда. За магазином ввечеру стояли, тихо говорили. Как хорошо мы плохо жили, прикуривали на ветру. И, не лишенная прикрас, хотя и сотканная грубо, жизнь отгораживалась тупо рядами ящиков от нас. И только небо, может быть, глядело пристально и нежно на относившихся небрежно к прекрасному глаголу жить. 1997

Офицеру лейб-гвардии Преображенского полка г-ну Дозморову, который вот уже десять лет скептически относится к слабостям, свойственным русскому человеку вообще

Ни в пьянстве, ни в любви гусар не знает меру, а ты совсем не пьешь, что свыше всяких мер. …Уже с утра явлюсь к Петрову на квартеру — он тоже, как и ты, гвардейский офицер. Зачем же не кутить, когда на то есть средства? Ведь русская гульба — к поэзьи верный путь. Таков уж возраст наш — ни старость и ни детство — чтоб гаркнуть ямщику: пошел куда-нибудь! А этот и горазд: «По-о-оберегись, зараза!» — прохожему орет, и горе не беда. Эх, в рыло б получил, да не бывать, когда за евонною спиной такие господа. Я ж ямщика тогда подначивать любитель: зарежешь ли кого за тыщу, сукин сын? Залыбится, свинья: «Эх, барин-искуситель…» Да видно по глазам, загубит за алтын. Зачем же не кутить, и ты кути со мною, единственная се на свете благодать: на стол облокотясь, упав в ладонь щекою, в трактире, в кабаке лениво созерцать, как подавальщик наш выслушивает кротко все то, что говорит ему мой vis-а-vis: «Да семги… Да икры… Да это ж разве водка, любезный… Да блядей, пожалуй, позови…» Петрову б все блядей, а мне, когда напьюся, подай-ка пистолет, да чтоб побольше крыс шурашилось в углах. Да весь переблююся. Скабрезности прости. С почтеньем. Твой Борис. 1997

«До утра читали Блока…»

До утра читали Блока, Говорили зло, жестоко. Залетал в окошко снег с неба синего как море. Тот, со шрамом, Рыжий Боря. Этот — Дозморов Олег — филол ог, развратник, Дельвиг, с виду умница, бездельник. Первый — жлоб и скандалист, бабник, пьяница, зануда. Боже мой, какое чудо Блок, как мил, мой друг, как чист. Говорили, пили, ели. стоп, да кто мы в самом деле? Может, девочек позвать? Двух прелестниц ненаглядных в чистых платьицах нарядных, двух москвичек, твою мать. Перед смертью вспомню это, как стояли два поэта у открытого окна: утро, молодость, усталость. И с рассветом просыпалась вся огромная страна. 1997

«Мальчик пустит по ручью бумажный…»

Мальчик пустит по ручью бумажный маленький кораблик голубой. Мы по этой улицы однажды умирать отправимся гурьбой. Капитаны, боцманы, матросы, поглядим на крохотный линкор, важные закурим папиросы с оттиском печальным «Беломор». Отупевший от тоски и дыма, кто-то там скомандует: «Вперед!» И кораблик жизни нашей мимо прямо в гавань смерти поплывет. 1997

«Евгений Александрович Евтушенко…»

Евгений Александрович Евтушенко в красной рубахе, говорящий, что любит всех женщин, — суть символ эпохи, ни больше, не меньше, ни уже, ни шире. Я был на его концерте и понял, как славно жить в этом мире. Я видел бессмертье. Бессмертье плясало в красной рубахе, орало и пело в рубахе атласной навыпуск — бездарно и смело. Теперь кроме шуток: любить наших женщин готовый, во все времена находился счастливый придурок. …И в зале рыдают, и зал рукоплещет. 1997

«Жалея мальчика, который в парке…»

Жалея мальчика, который в парке апрельском промочил не только ноги, но и глаза, — ученичок Петрарки, — наивные и голые амуры, опомнившись, лопочут, синеоки: — Чего ты куксишься? Наплюй на это. Как можно убиваться из-за дуры? А он свое: «Лаура, Лаурета…» 1997

«Я слышу приглушенный мат…»

Я слышу приглушенный мат и мыслю: грозные шахтеры, покуривая «Беломоры», начальство гневно матерят. Шахтеры это в самом деле иль нет? Я топаю ногой. Вновь слышу голос с хрипотцой: вы что там, суки, офигели?! …Сидят — бутыль, немного хлеба — четырнадцать простых ребят. И лампочки, как звезды неба, на лбах морщинистых горят. 1997

«Свое некрасивое тело…»

Свое некрасивое тело почти уже вытащив за порог, он открыл до предела большие, как небо, глаза. Тогда, отразившись во взоре сиреневым и голубым, огромное небо, как море, протяжно запело над ним. Пусть юношам будет наука на долгие, скажем, года: жизнь часто прелестная штука, а смерть безобразна всегда. 1997

«Сначала замотало руку…»

Сначала замотало руку, а после размололо тело. Он даже заорать с испугу не мог, такое было дело. А даже заори, никто бы и не услышал — лязг и скрежет в сталепрокатном, жмутся робы друг к другу, ждут, кто первый скажет. А первым говорил начальник слова смиренья и печали. Над ним два мальчика печальных на тонких крылышках летали. Потом народу было много, был желтый свет зеленой лампы. Чудн оупасть в объятья Бога, железные покинув лапы. 1997

«Я уеду в какой-нибудь северный город…»

Я уеду в какой-нибудь северный город, закурю папиросу, на корточки сев, буду ласковым другом случайно заколот, надо мною расплачется он, протрезвев. Знаю я на Руси невеселое место, где веселые люди живут просто так, попадать туда страшно, уехать — бесчестно, спирт хлебать для души и молиться во мрак. Там такие в тайге замурованы реки, там такой открывается утром простор, ходят местные бабы, и беглые зеки — в третью степень возводят любой кругозор. Ты меня отпусти, я живу еле-еле, я ничей навсегда, иудей, психопат: нету черного горя, и черные ели мне надежное черное горе сулят. 1997