В Маньчжурских степях и дебрях(сборник)

Стащил, а он — брык вниз головой. Так и повис на пальце. Как обезьяна. Кривляется. Вертелся — вертелся…

— Служивый…

— Чего?

А сам это знаете, подальше — подальше его от штанов, потому что вижу — так и норовит либо в карман, либо так в штаны вцепиться.

Да…

— Чего?

— Я, говорит, буду тебе служит верой и правдой, только у меня этак может быть прилив крови. Ослобони, — говорит.

«Ага!» — думаю.

А он опять:

— Ослобони…

И все это лапами, все лапами… Так и норовит за штаны.

Думал я думал… Для чего он мне… Мал очень. Сесть на него— что от него останется?

А он:

— Могу!

— Что, — спрашиваю, — можешь?

— Все могу.

— И в деревню можешь?

— Куда угодно.

И вот же, какой каналья!

— Ты, — говорит, — такой-то губернии, уезда такого-то, такой-то волости.

Все рассказал.

Ну, я сейчас присел; стал он на ножке, копытцами — топ-топ. Потом стряхнулся.

А я… портной один научил… у меня и сейчас он в кармане — мел. Вынул мел… Да… Крест ему на спину!

Взял и поставил…

Так что же вы думаете! Весь так и перегнулся. Все равно как огнем его жигануло.

«Ай да портной», — думаю.

И вижу, стал он рость-рость… Рос-рос… Лохматый стал. На лбу рога… Сам растет, и хвост растет тоже. А хвост-то у меня в руке.

Чую, распирает мне пальцы… Прямо как надулся.

Тут я не долго думавши — к нему на плечи да за рога. Да его коленками под пузо. Окорячил.

— Служивый…

— Нет, — говорю, — не служивый теперь я тебе!

— А как?

— А называй, — говорю меня, — ваше благородие.

Потому что думаю: ведь он чорт. Чего с ним? Да…

— Куда, — спрашивает, — прикажете, ваше благородие? В деревню?

— В деревню, говорю.

Как скакнет он!.. Как пошел, как пошёл… Куда тебе бонба! Только в ушах свистит. Прямо по воздуху. Как птица!

III

Ну, стало-быть, летим… да… Гляну, вниз— аж голова кружится, — до того высоко.

А ничего, все хорошо видно.

Китайцы это, значить, чай пьют, косы заплетают, японцы — какие рис сажают, какие на плацу: раз-два, раз-два… Левой… левой!.. Кру-гом!.. — строго учатся, словесность проходят:

— Кто у нас царь?

— Микада!

Какой, конечно, правильно говорить, какой соврет.

— Кто царь?

А он — луп-луп глазами.

Сейчас ему в морду — раз…

Все как следует.

Хорошо. Дальше, больше… Хунхузы пошли… Пустопорожние места… А то и так — ничего не видно, одна темь… Гляжу потом — дорога. Паровозы свистят, колеса стучать: дыр-дыр-дыр, дыр-дыр-дыр.

Гляжу — наших везут.

Сидят себе, голубчики, ножки свесили.

Кричу:

— Не робей, ребята!

А они:

— Гляди, гляди!..

Вижу шапки долой крестятся.

Ах, — думаю, — да ведь я на чорте…

Одначе — ничего. Бог пронес. Думаю, какой еще из ружья пустить. Нет, ничего, все благополучно…

Дальше, значит. Байкал перелетели… Глянул вниз — рыбы видимо невидимо— стадами ходить. Сомы, осетры, белуга.

Эй, — думаю, — нам бы это теперь, да на сковородку, да с маслицем. И в прок посолить можно… Насушить тоже.

А она… Поди… Смеется… Ей Богу. Т. е. рыба.

Выставилась из воды:

— Гы-гы-гы, гы-гы-гы…

Как человек.

Плюнул я… Дальше!

Вижу… Господи Боже мой!.. Уж и дома…

Этак лесок, этак стадо ходит…

Я сейчас в лесок… Спустился… Слез с чорта.

— Ну, — говорю, — как теперь быть?

— А очень, — говорит, — просто.

И сейчас — хлоп… Опять маленький стал. Меньше котенка. — В карман— говорит, — можно?

— А щекотать не будешь?

Думаю:

«В самом деле завозится — щекотно… Да…»

— Не будешь?

— Никак нет.

— Ну, садись!

Подставил ему карман. Бац… Смотрю уж в кармане. Пошел я. Конечно, карман немного оттопырился, однако пошел. Думаю, в случае ежели спросят, скажу, кисет с табаком.

Вышел, значить, из лесу, тут сейчас дорога. Пылища— страсть. Только ветра нету. Тихо. Направо — рожь, налево— гречиха. В цвету вся… белая-белая. Осьминник так или полдесятины. Пчелы над ней.

— Гу-у-у…

Гудут… Жаворонки это:

— Чиви-чиви…

Поют. А кругом тихо-тихо. Лежит на дороге пыль — так и лежит; ни ветер ее, ничего.

Слышу: громых, громых…

— Но-о!

Едет кто-то.

Остановился. Смотрю — батюшка… Шляпа это соломенная, ряса парусиновая… Зонт между коленями. Огромадный зонт: разверни — прямо палатка… Сам правит. Увидел меня…

— Тпру!

Дернул за левую вожжу, свернул немного в сторону, сам перегнулся на мою сторону с тележки… Этак руку к глазам… Прищурился… смотрит.

— Сорокин, ты?

— Я-с, — говорю. — Хлеба изволили выехать поглядеть?

— Да, — говорит.

И вижу порылся, порылся в кармане, вытащил из кармана пучочек.

Смотрю — гречиха…

— У меня, — говорит, — ранняя.

— Дозвольте, — говорю.

Гляжу, — и то. Совсем почти готова, хоть коси.

— Ну, — говорит, — прощай, Сорокин! Опять поставил лошадь, как надо, задергал вожжами.

— Но!

Громых — громых. Поехал дальше.

И я тоже дальше пошел.

Выхожу на луг. Вижу сено ворошат. Бабы это, девки. Песни поют. Далеко слышно…

Навстречу воз едет. На возу мальчонка сидит в одной рубашонке.

Мужик идет около воза с граблями. За возом жеребенок бежит шершавый, шершавый… Пылит, окаянный, а сам:

— Э-ге-ге-ге-ге…

Так и звенит на весь луг.

Слышу:

— Сорокин!

Скрипел — скрипел воз, остановился… Жеребенок сейчас к матери под пузо… Дрыг-дрыг хвостом. Хвостик то вот этакий… Свалялся весь.

— Сорокин!

Гляжу, наш же мужик.

— Здравствуй.

— Здравствуй!

А жарко… Жарко так, что просто страсть.