В Москве полночь

Абдрахмана и его сопровождающего десантники затолкали на углу переулка в БМП. Подошла машина комдива. Седлецкий с Мирзоевым забрались в кабину и сняли очки. Ночь вернулась. Только белесый хвост пыли впереди показывал путь БМП.

Остановились на окраине, у цитадели. Здесь теперь находился штаб командующего группой войск в Шаоне. Пленных провели через неприметную дверь в глухих массивных воротах со стороны гор. Долго спускались куда-то вниз по тускло освещенной лестнице из широченных щербатых тесаных камней. Запахло плесенью. По серым стенам заблестела влага.

Очутились в низком гулком подвале, залитом светом сильных ламп в сетках. Подвал был оборудован как обычная походная канцелярия — раскладные столы и стулья, невысокий металлический ящик-секретер с выдвижными ячейками.

— Откройте ему рот, — показал Седлецкий на Абдрахмана.

Десантник из конвоя дернул лейкопластырь, Абдрахман замычал от боли — часть его замечательных усов осталась на белой клейкой полоске.

— Собаки! — было первым словом Абдрахмана.

— Да ладно тебе, дружище, — вздохнул Седлецкий. — Я же предлагал играть в открытую. А ты захотел вытащить из рукава козырного туза.

Он показал на ополченца:

— Этого пока уведите. И оставьте нас одних…

Остались с глазу на глаз. Седлецкий закурил, сел напротив пленника:

— Ну, Абдрахман, теперь тебя никто не видит. И не слышит. Разыгрывать героя не перед кем. Рассказывай…

Абдрахман молчал, лишь тоска загнанного смотрела из его глаз, похожих на светлые сливы.

— Рассказывай, рассказывай! Где взрывчатка заложена, где посты. Расскажешь ведь?

— Расскажу, — глухо сказал Абдрахман. — Вы все равно выпытаете, я знаю… Уколы, говорят, есть такие.

— Уколы есть, — усмехнулся Седлецкий, — да не про твою честь. Вздорожали медикаменты нынче. Нет, не будет тебе уколов… И бить никто не собирается. Если промолчишь сейчас — завтра выведем на центральную площадь города, соберем женщин и стариков и расскажем, что ты хочешь сделать с Кумаринской плотиной. Народ устал, Абдрахман… Недавно женщины забили камнями снайпера. Не слышал?

— Хорошо, буду говорить, — склонил голову Абдрахман. — Но одна просьба… Уберите этого… моего человека.

— Понимаю, — встал Седлецкий. — Очень хорошо понимаю тебя, Абдрахман.

Слабак, подумал он почему-то с сожалением. Вышел из подвала, взял у Мирзоева пистолет и дважды выстрелил.

— А-а! — громко застонал понятливый Мирзоев.

Седлецкий вернулся к пленнику.

— Карта есть? — угрюмо спросил Абдрахман. — Снимите наручники…

Седлецкий достал ключик и расстелил карту Кумаринского ущелья с частью водохранилища, похожего на кляксу.

— Показывай…

— Сейчас, — пробормотал Абдрахман, растирая крепкие волосатые запястья. — Одну минутку…

Наконец, он поднял голову, и на лице его Седлецкий с тревогой заметил угрюмое торжество.

— Сейчас покажу, где взрывчатка, — сказал Абдрахман, криво улыбаясь.

Теперь Седлецкий увидел в руках пленника колечко с хвостиком — чеку от гранаты. Недоглядели, значит, когда обыскивали… Он в броске залег за металлический секретер, и тут же ударило в уши взрывной волной, завизжали по камню осколки. Седлецкий потряс головой, прогоняя тонкий пилящий звон, и выглянул из-за ящика. Его чуть не стошнило…

Вбежал Мирзоев, помог подняться.

— Пусть тут уберут, — прохрипел Седлецкий. — Потом давай бородатого.

— Может врача позвать, Алексей Дмитриевич? — спросил Мирзоев, смахивая платком с лица Седлецкого глину и кровь. — Кажется, крепко задело.

— Обойдусь, — Седлецкий сел, ноги его не держали, — не до врачей… С плотиной надо разобраться. Налил бы стопарик, ведь обещал.

— Сейчас! — подхватился Мирзоев. — Разбавить?

— Не надо, Турсун… Мне стопарик, а клиенту — укольчик. Хватит шутки шутить, в благородство играть. Прошли рыцарские времена… Тащи бородатого. И обыщи его хорошенько!

Ввели бородатого.

24

С приклеенными усами, с татарской фамилией прибыл Акопов в стольный град Москву. На замызганном, громкоголосом Казанском вокзале, полном попрошаек и проезжих со всего Содружества, он покинул надоевший ашхабадский поезд и нырнул в электричку до Быкова. Время совсем раннее было — шесть утра с небольшим. Поздняя пташка носок прочищает, а ранняя пташка пивко попивает. Выбрал почти пустой вагон, прижал ногой сумку с верной ТОЗовкой и покатил барином в очередную неизвестную даль.

Ехал, любовался в окно с трещинами вздыбленной нескончаемыми стройками Москвой, косился на девушек, резво бегущих по платформам, и расслаблялся. Лишь теперь он мог с уверенностью сказать, что самая трудная и опасная часть командировки — позади. Оставалось сдать отчет. Неплохо было бы приложить к нему выдубленную шкуру того хорька, который пытался завалить его в сурханабадской операции…

Задумавшись, не заметил, как электричка вырвалась из Москвы. А в Люберцах рядом сели два пожилых дачника — с ведрами, лопатами и рюкзаками. К последней надежде своей, к огородам, ехали пенсионеры… А чтобы не скучать в предвкушении грядок и свежего воздуха, завели старинушки беседу о делах давно минувших дней и деяниях нынешних сукиных сынов. Акопов не вслушивался в брюзжание стариков до тех пор, пока не мелькнуло в разговоре знакомое: Сурханабад.

— Вы мне, Семен Пантелеевич, про оппозицию не говорите! — горячился один из пенсионеров — маленький, жилистый, с помидорной лысинкой. — В оппозиции тоже люди. А это, Семен Пантелеевич, работа ЦРУ!

И подолбил, припечатывая слова, кулаком по тощему рюкзаку.

— А то ему больше делать нечего, ЦРУ твоему, — лениво отмахнулся собеседник — мосластый, с бульдожьими складками у рта. — С Америкой мы сейчас друзья-приятели, не разлей вода. Гуманитарную тушенку прут… А в этом Сурханабаде, Петрович, китайцы гадят, либо японцы.

— Странно слышать! — возбужденно завозился на лавке маленький. — Дестабилизация правительства в Сурханабаде китайцам невыгодна — они же торговать с нами собираются.

— С кем, с нами? С Россией, что ли? Тогда японцы шуруют. Не отдали острова — так вот вам, ешьте. А еще они, японцы-то, лицом на наших узбеков больно смахивают. Поэтому японцам проще крутить — нарядился в халат, и вперед. Салям алейкум, и шабаш…

— Я их недавно в Москве видел, — облизнулся маленький. — Очень аккуратные господа.