В ногу!
Шрифт:
Собралась огромная толпа. Окрестные жители явились в городок, а все горожане высыпали на улицу. Два или три местных заводика в тот день стояли. Школы были закрыты.
Я помню, как на тротуаре вдоль главной улицы собрались ветераны Гражданской войны. Они вспоминали свою войну и свою юность. Мне особенно запомнился один старик, некий Джим Лейн. Он сидел в тюрьме в Андерсонвилле. Его брат умер там от голода у него на глазах [67] .Это был высокий старик, и его худое лицо возвышалось над головами всхлипывающих женщин. Он тоже всхлипывал. Я видел, как по его ввалившимся старческим щекам катились слезы.
67
Он сидел в тюрьме в Андерсонвилле. Его брат умер там от голода у него на глазах. — Андерсонвилль — поселок на юго-западе штата Джорджия; в тюрьме Андерсонвилля во время Гражданской войны (1861–1865) находились десятки тысяч захваченных в плен солдат федеральной армии, причем условия содержания пленных были настолько плохи, что за время заключения
Там стояла и моя бывшая школьная учительница. Это была дородная, крепко сбитая женщина лет сорока. Она выбежала из толпы. Она обняла меня.
— О, мальчик, мальчик, — произнесла она.
Я помню, что пытался казаться суровым, сохранять равнодушный вид. Наша маленькая компания местных героев состояла в основном из мальчишек. Маршируя, мы то и дело перешептывались между собой.
— Какого черта?
— Хоть бы они прекратили.
Думаю, мы все вздохнули с облегчением, когда сели в поезд и оставили город позади. Вдобавок в толпе у реки вместе с другими девушками стояла она и смотрела на то, как мы маршируем по главной улице.
У нее по щекам тоже катились слезы. Я помню, что, когда мы проходили мимо, она отделилась от остальных и направилась ко мне.
— О-о, — плакала она. Наверное, она хотела меня обнять.
— Прости, что я была неверна. Прости. Прости.
Я понятия не имею, что она хотела сказать. Она подбежала ко мне, и я отвернулся.
Я презрительно рассмеялся.
— Ха! Мне нет до тебя дела. Ступай к своему ювелирному клерку. Ты предала меня, и теперь я иду умирать за свою страну.
Конечно, я ничего такого не сказал. Что мне следовало бы сказать, я придумал потом, в поезде. Но все же я от нее отвернулся, сделал вид, что не заметил ее устремленного ко мне лица. Я отомстил.
Из нашего городка мы поехали в Толедо, где переночевали в большом арсенале; среди нас был один парень, сын кабатчика, который взобрался на балкон и запел. Я почувствовал зависть.
О, мы вернемся, Да, мы вернемся С острова в море. Ведь скоро придет Победы черед И острова Куба воля, —пел он, и сердце мое учащенно билось. Внезапно меня охватили патриотические чувства. Разве могло что-то другое, кроме патриотизма, привести меня домой из Чикаго и заставить вступить в армию? Я был, как и остальные в нашей компании, мальчишкой из маленького городка на Среднем Западе [68] , а Куба была далеко. Мы оставались самими собой — сыновьями фермеров, лавочников, рабочих. Среди нас были хулиганы и послушные, тихие мальчики, те, кто боялся, и много таких, как я, кто лишь хотел выглядеть смелым и равнодушным. Естественно, наши сердца не волновали страдания кубинского народа. Если их что-то и волновало, так это жажда приключений. Больше всего нам хотелось повидать мир, новые, незнакомые места, и, пока сын кабатчика пел, я представлял себе не страдающий народ, освобожденный нами от рабства, а себя, как я стою на балкончике вместо этого парня. Во мне всегда было что-то от эстрадного актера, как это и должно быть в каждом рассказчике, и мне хотелось заставлять сердца других так же учащенно биться, как билось от песни мое.
68
…мальчишкой из маленького городка на Среднем Западе… — См. примеч. 7 на с. 422.
В Толедо мы оставались недолго и почти сразу переехали в Коламбус, столицу штата, где нас отчислили из местных воинских частей и записали в солдаты национальной армии [69] .Гражданская война кое-чему научила. Среди нас не было бойцов трехмесячной службы, бойцов стодневной службы [70] . Нам предстояло вступить в армию на все время войны.
Это было уже не так празднично. У большинства из нас отцы сражались на Гражданской войне, а Гражданская война тянулась годами. Думаю, мы все слегка струхнули. Мой собственный отец был солдатом, и я слышал множество рассказов о кровавой резне и побоищах. Когда пришло время снова зачисляться в армию, но уже не в местную роту и не для того, чтобы получить военную форму и маршировать летним вечером по сельским улицам на глазах у девчонок городка, а чтобы отправиться на реальную войну, без оркестров, без объятий женщин, называющих нас героями, — мы все несколько приуныли.
69
…в солдаты национальной армии. — В вооруженные силы США Андерсон был зачислен 12 мая 1898 г.
70
…бойцов трехмесячной службы, бойцов стодневной службы. — Во время Гражданской войны 1861–1865 гг. солдаты призывались в федеральную армию на разные сроки; так, в апреле 1861 г. производился призыв на 3 месяца, в апреле 1864 г. — на 100 дней.
Вечером накануне нового зачисления мы собрались на улице. Стояли и смотрели друг другу в глаза. Мы не были призывниками. Если бы мы передумали идти на войну, никто бы не мог нас заставить.
Наш лагерь был раскинут в широком поле, и теперь мы собрались небольшими группами между палаток и тихо переговаривались. Я вышел из лагеря на открытое пространство под звездами. Дома
мой отец и старшая сестра уже сказали свое слово, умоляя меня отказаться от службы.То, что мой отец был когда-то таким же дураком, казалось, не имело значения.
Значение имело нечто другое. Уходя на войну, я уклонялся от определенной ответственности. Мои домашние нуждались в тех грошах, которые я, работая, мог им посылать. Сестра указала мне на это, глядя холодными глазами.
Это происходило у нас, в маленьком рыжем доме, в рабочем квартале. Оркестров там не было.
— Значит, ты не посоветовался ни с кем из нас. Ты бросил работу.
Матери не было в живых. Сестра старалась протащить через школу двух наших младших братьев, и как раз в это время отец сидел без работы.
— Туда рвется столько других. Тебе-то зачем? Ты ведь знаешь, как мы нуждаемся в том немногом, что ты нам присылаешь.
Я ничего не ответил и поспешил от нее отделаться.
«Что может женщина понимать в моих чувствах?» — спрашивал я себя. Мне приходилось признать то, что признавать я не хотел. Когда я, поддавшись внезапному порыву, оставил работу в большом городе и поспешил домой, наша газета назвала брошенную мной должность «доходным местом», отметив меня как особого героя, но так ли это было на самом деле? На самом деле я был счастлив избавиться от этого места. Я работал на огромном холодном складе, где хранились бочонки с яблоками.
Я работал в одном из огромных ледяных помещений с тремя или четырьмя другими чернорабочими, и работа была тяжелой. Они все были крепко сбитыми сильными спокойными парнями, а я нет. Они были поляками и говорили на странном языке, и я неделями ходил полубольной от переутомления и одиночества [71] .
Мы работали там по десять часов в сутки, и работа была для меня невыносимой.
Я не бросал ее из гордости.
«Теперь я мужчина и должен работать как мужчина. Мне нельзя отступать», — твердил я себе.
71
…на огромном холодном складе, где хранились бочонки с яблоками, от переутомления и одиночества. — Ср. несколько иное описание работы на чикагском складе: «Я выкатывал бочки с гвоздями из большого склада и спускал их вниз на длинную платформу, откуда в вагонетках их везли за один квартал к верфи и грузили на пароход. Бочки были тяжелые, но небольшие, и благодаря пологому скату они легко катились, стоило лишь подтолкнуть их ногой. Как почти у всех современных рабочих, тело мое находилось в непрерывном движении, но разум бездействовал. Не приходилось ни обдумывать план работы, ни распределять работу по дням. Грузчики, четверо плотных и добродушных шведов, грузили вагонетки, и это тоже не требовало никакого умения. Бочки были так тяжелы, что зараз на вагонетку можно было положить всего несколько штук, и потому при погрузке не требовалось особой сноровки. (…)
У склада были две платформы: с одной грузили на грузовики, а с нашей — на вагонетки, и до меня с другой платформы доносились голоса, ругань, взрывы смеха, но людей, работавших там, я не видел ни разу» (Андерсон Ш. История рассказчика. С. 91). О работе Андерсона на чикагском складе см. также примеч. 19 и 20 на с. 426.
Вечерами я возвращался в комнатенку в доме, хозяин которого долгое время жил у нас в городке [72] , — комнатенку, которую снял именно у него, потому что в огромном Чикаго был так одинок. Экономя на трамвайном билете, я несколько миль тащился пешком.
Я был полон решимости пробиться в этом мире.
«Мне необходимо выучиться», — говорил я себе. По соседству с домом, где я жил, на Чикаго Вест Сайд, находилась вечерняя школа, заведение под названием Институт Льюиса, и я начал туда ходить [73] . Я видел клерков, «белых воротничков», сидящих в нашей складской конторе, и хотел стать таким же. Я попытался изучать бухгалтерию и счетоводство, но безуспешно. Вернувшись вечером со своего склада, я надевал единственный «воскресный» костюм, привезенный мной из дома, и шел в школу.
72
…в комнатенку в доме, хозяин которого долгое время жил у нас в городке… — В Чикаго Андерсон жил на Вашингтон-бульвар, 708, в пансионе, хозяйкой которого была Джанетт Пэйден, мать его бывшего приятеля по Клайду Клифтона Пэйдена. Семья Пэйденов переехала в Чикаго в мае 1893 г., после того как скончался отец Клифтона, Генри Пэйден, бывший издателем «Энтерпрайз» и некоторое время занимавший пост мэра Клайда. В том же пансионе жил и брат Шервуда Карл.
73
…заведение под названием Институт Льюиса, и я начал туда ходить. — В Институте Льюиса (в настоящее время — отделение Технологического института Иллинойса) Андерсон занимался с сентября по декабрь 1897 г. по специальности «Новая арифметика бизнеса».
Там было тепло, а я весь день мерз. Я садился за парту, но тут же голова моя падала, и я засыпал. Учитель, молодой мужчина, подходил и будил меня.
— Иди-ка лучше домой спать, — говорил он, улыбаясь, и предлагал мне прийти завтра. Наверное, он думал, что накануне я поздно вернулся с какой-нибудь веселой пирушки. «Это тебе не место для спанья», — говорил он, и я, спотыкаясь, выходил из класса и тащился в дом своего земляка, ставшего теперь городским человеком. Я падал в постель. Я лежал в постели и плакал. «Все без толку, — говорил я себе. — Я никогда не пробьюсь. Все останется как сейчас, всю мою жизнь, и скоро я стану старым и сгорбленным». Я вставал с постели и, схватив перо и бумагу, писал девочке, которую оставил. Я изливал ей свою тоску, но писем не отправлял. «Если она узнает правду, то никогда не напишет мне», — думал я и снова плакал.