В ответе за всё

Девушка кивнула и поднялась.

— Время вышло. Тебе пора.

Дверь выпустила их во тьму внешнюю.

Далеко идти не пришлось.

На опушке голого леса его ждало белое снежное поле, над ним в вышине плыла Большая Медведица. Как он раньше не видел, что это не просто звезды, а самая настоящая медведица, хмурая, но указывающая путь запоздалому путнику?

Сейчас она скосила взгляд и негромко рыкнула - надо спешить.

Девушка указала на торчащие из сугроба лыжи.

— Иди прямо через поле. И торопись, я спущу их через час.

Он кивнул, догадываясь, кого она пустит по его следу.

Её губы клюнули его в лоб колючим поцелуем.

— Прощай, Странник.

Снег хлебной крошкой заскрипел под лыжами. Он обернулся только раз. Посмотрел на девушку, провожавшую его взглядом, и побежал быстрее и быстрее.

Поле быстро кончилось, и снова начался лес.

Только лес был другой, суровый, снежный, он скалися на нарушившего ледяной покой путешественника. Холод серебрился в воздухе серебряным отблеском, над сугробами танцевали прозрачные тени ледяных духов.

Но он не обращал внимания на эту красоту, он бежал и бежал очень быстро. Отталкивался палками, проскальзывал на поворотах в попытке выиграть гонку без ставок.

На редких прогалинах он видел меж ветвей небо, и Медведица рычала, подбадривая и подгоняя. Беги, пока не взошло солнце мертвых и Псы еще на привязи! Беги, мой мальчик! Без цели, без финиша, без сожалений, без передышки в пути. Позади ничего нет, а впереди только холод и ночь. Беги, мертвец!

Он выехал на лысый пригорок и оглянулся.

Позади, по дороге Млечного пути, восходили Гончие Псы, носы их рыскали в поисках следа.

Содрогнувшись, он оттолкнулся палками и помчался дальше.

Лес не заканчивался, сугробы белели как могильные холмики тех, кто бежал тут прежде. Стволы высились молчаливыми надгробными плитами, а ветки стыли в вышине крестами. Холод всё больше и больше пробирал, резал до самых костей. Шептал: “Остановись. Я спрячу тебя от Гончих. Заверну в белоснежный саван. Подарю вечный покой, без боли, без страданий, без чувств. Разве не этого ты хотел?”

Тогда он начал вспоминать: всё хорошее, что только сделал в жизни. Воспоминания дали тепло, согрели леденеющее тело, искорки побежали по заиндевелым пальцам, сил прибыло.

Он менял добро на тепло, добро от поданной милостыни до сказанной правды на крохи пламени...

Пока память не опустела.

Последние несколько шагов он сделал на одном упорстве. И холод отступил.

Перед ним лежала поляна, черная от золы, что лежала на ослепительно-белом снегу. А в центре ее стоял некто очень хорошо знакомый, стоял, сложив руки на груди. Он сам, только старый, вроде бы оставшийся лежать в больничной палате.

Они встретились в центре аспидно-черного круга.

Двойник ударил молча. Под дых, сбивая дыхание.

Он упал на колени: это был очень знакомый удар, такой он когда-то отвесил Пашке, ни за что, если разобраться. А старик ударил опять, на этот раз по лицу: пощечина, не больно, но обидно. Да, это его пощечина, он вспомнил, как дал её. Прости, Светка!

Удары сыпались один за другим. Каждый из них он помнил, он наносил. Небо! Зачем всё это было в его жизни? Для чего он творил эти жестокие глупости?

После очередного удара он просто упал лицом в черный снег и остался лежать. Старик сплюнул и заговорил, и слова его оказались больнее и сильнее любых ударов, кулаком ли, ножом.

А в небе над ним сияло созвездие Весов.

Не отмеряющее никогда и ничего для человека, терпеливо ждущее мига, когда он войдет в черный круг, дабы взвесить его дела полной мерой.

Старик замолчал.

Выждал, пока беглец поднимется, и отвесил последнюю затрещину.

— Иди, тебе туда, - морщинистая рука поднялась, указывая на прогалину между деревьев.

— Благодарю, — сквозь разбитые губы смог выдавить он.

Старик отмахнулся.

— Беги, они рядом.

И он побежал, слыша за спиной лай преследователей.

Снова его обнимал лес, снова терзал кожу и мускулы свирепый, неземной холод. Но бежать было стократ легче, ведь больше не давил на плечи невидимый груз. Искупление, горькое на вкус как лекарство было медом во чреве.

Снег стал рыхлым, мокрым от воды, появились лысые темные проталины. Воздух наполнился еле заметным теплом и ветви перестали напоминать застывшие кости.

Вскоре он снял лыжи, поставил у дерева и пошел пешком.

Земля, совершенно свободная от снега, мягко пружинила под ногами. Запах? Он чувствовал его. Тонкий, едва уловимый запах клейких почек, еще не раскрывшихся, но готовых выпустить в мир первую зелень.

Сумерки потускнели, выцвели, давая стечь чернилам ночи в землю.

Он вышел на пригорок.

Перед ним лежал луг, в утренних сумерках над травой плыл туман, за лугом горел огонек.

Желтый свет в окошке.

Ты бежишь. Сбивая дыхание, путаясь в собственных ногах, хватая ртом воздух. Туда, где горит свеча, поставленная на окно. Туда, где тебя ждут, не спят всю ночь, смотрят в темноту, надеются, что ты дойдешь, не заблудишься в лесу.

И в горле стоит комок, не давая закричать.

Всё ближе и ближе дом. Ты пугаешься, когда свеча потухает. Не ждут? Забыли? Отчаялись?

Нет! Нет!

Светом окантован контур двери. Никто не забыл, тебя встречают!

Ты подбегаешь к дому. Над крышей сияет Южный Крест.

Дверь открывается.

“Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь...” Псалом 22-4

Фёкла Центавра

Тётку Фёклу считали сумасшедшей. Не опасной психованной, а просто дурочкой. Жила она в последнем доме на нашей улице, держала кур и несколько коз, с соседями практически не общалась. Я иногда её видел — зайдёт к моей бабке, чаю выпьет, помолчит и уйдёт. По весне, рассказывали, у неё обострение: перед самым рассветом бродит по улице, стонет во весь голос, а в синих глазах такая тоска стоит неземная, что даже подходить страшно.

В тот год, я с начала зимы у бабки моей жил. Вроде как в гости приехал и задержался. Если честно — то прятался я от “деловых партнёров”. Время было нехорошее, на самом излёте девяностых, тогда из-за мелкого долга и закопать могли. Потом, конечно, выкрутился, расплатился и с бизнесом завязал. Но тот год безвылазно сидел в деревне у бабки. Перечитал всё, что было у неё в шкафу, даже переписку Ленина с Каутским. Дров на три года вперёд напилил. У сарая стену поправил. И всё равно от скуки на стенку лез.