В ответе за всё

Пальцы упираются в стену, теплый пластик скользит под кожей, не давая опоры. Еще, еще чуть-чуть! Огонь в твоей груди пылает всё ярче, и ты почти достаешь до спасительной кнопки цвета крови.

Жар сменяется ледяным холодом. Боль уходит под напором сладкого ментола, словно тебе на полвека меньше и ты впервые пробуешь тонкую сигарету, взятую у той девчонки на остановке.

Рука бессильно падает на белую простыню. Чертов белый цвет, везде он! Хочется ругаться, но слишком поздно. Шея не болит, и голова сама падает набок. Исчезают звуки, и ты наблюдаешь, как широко открывает красный рот медсестра, вбежавшая в палату.

Поздно, родная. Слишком поздно.

Нет сил закрыть глаза, но это и не нужно.

Ты уже ничего не видишь. Свет уходит, и ты вместе с ним.

Он очнулся внезапно, словно от резкого хлопка над ухом, вздрогнул и открыл глаза.

Вокруг стоял темный осенний лес, над головой, среди голых ветвей, плыла серая хмарь. Под ногами скрипел песок, крупный и неуместно желтый, насыпанный узкой дорожкой, что тянулась в неизвестность между склизкими, блестящими стволами.

Руки! Он не узнавал свои пальцы - не скрюченные старческие, с буграми мослов, а молодые, неестественно бледные, с потемневшими ногтями. Да и сам он был другим. Боль не терзала тело, ноги, давно его не державшие, твердо стояли на земле. Шею щекотал меховой воротник короткой куртки. Он никогда не носил такую, хотя в молодости мечтал купить — как у пилотов-бомбардировщиков времен войны.

Он тронул лицо - худое, на впалых щеках колется щетина. Постояв несколько минут и привыкнув к себе новому, он двинулся по дорожке. Понял, что так и нужно.

Шагов слышно не было. Песок пожирал звуки, не давая им появиться на свет. Лес не казался страшным. Чего тут бояться? Только странная печаль висела в воздухе. Как паутина: вроде и нет её, а стоит лицом коснуться, и вот она на тебе.

Тропинка вывела к поляне.

Меж высокой, сухой и ломкой травы виднелся колодец: грубые камни, покрытые лишайником, сложены в высокое кольцо. А рядом стояла она: тоненькая, в простом белом платье, и глаза - цвета векового льда.

Он понял всё, но решил, что должен спросить.

— Я, — голос прозвучал глухо, — умер? А ты…

Она приложила палец к губам и покачала головой.

— Я твой друг. Никто не должен быть в одиночестве в такой момент.

Пальцы девушки, которая взяла его за руку, показались невыносимо горячими. Но избежать ее прикосновения, уклониться он не мог.

— Идем. Тут недалеко, - сказала она.

На третьем шагу он понял душой, что мёртв. Окончательно и бесповоротно. Пути обратно, через голый темный лес, не будет. Нет возврата ушедшему за черту. Тиски слова “навсегда” сдавили сердце с такой силой, что он пошатнулся.

Рука девушки, раскаленная, словно металл в работающей домне, удержала его. Жар пальцев, дарующий боль, не дал рухнуть на землю, свернуться калачиком и застыть в вечной тишине.

Он хотел бы этого… о, как бы он этого хотел!

Он шел дальше, осознание неизбежного давило, губы незнакомки шевелились, отсчитывая шаги.

На девятом из глаз потекли слезы: горе о тех, кого он оставил, вывернуло сердце наизнанку. Безысходная тоска криком поднялась из груди: так воют волки на курганах, так исходят криком над сырым ртом могилы, пожравшей близкого, так плачут дети, узнав, что папа больше не придет.

Он открыл рот, но не смог произнести не звука.

Колени подламывались, мысли катались внутри словно тысяча холодных ежей: зачем он тут, если больше никогда не будет рядом любимых? зачем этот лес? отпустите! забейте крышку домовины, уроните ее в черный проем, только заберите этот ужас, эти плач и тоску!

Девушка подхватила его под руку. Удержала. Не дала рухнуть на желтый песок.

Тот напоминал теперь кожу покойника.

— Я рядом. Я твой друг. Осталось немного. Чуть-чуть. Считай вместе со мной.

Ему было всё равно: переставляя мертвые ноги, бесцветным эхом повторяя слова девушки, он тонул в собственной скорби. Но шаг, сделанный с неимоверным трудом, делал эту скорбь все более и более тонкой.

На сороковом шаге лишь горечь, пустота и слезы.

Он помнил, он переживал это: стоял на перроне и смотрел, как уезжают вагоны, увозя человека. Осознавал то, что они больше не встретятся, хлебал полной чашей горечь, с которой придется жить дальше.

Жить? Ему?

— Мы пришли.

Сруб из светлого, помнящего солнечный свет дерева распахнул перед ним дверь.

Дом оказался баней: низкие потолки, узкие двери и маленькие окошки, за которыми плавают сиреневые сумерки.

Они сидели в предбаннике, за тяжелым столом без скатерти, что разделял их как баррикада. Глотая кипяток из железной кружки, он не чувствовал вообще ничего. Такой чай, из самовара, где хороводы чаинок перемежаются липовым цветом, иван-чаем и зверобоем, должен пахнуть одуряюще… но в ноздри лез только запах пыли, как после долгой дороги через степь.

Девушка поставила на стол песочные часы.

Хрупкое стекло с синими пластиковыми нашлепками с обоих концов, маленькая вещь из прошлой жизни. Он помнил их в мельчайших деталях: мама водила его на процедуры в поликлинику около дома, и там, в физиокабинете, надо было прислонять ноздрю к холодной трубке, откуда бил яркий, нестерпимый свет, такой сильный, что просвечивал крылья носа, давая увидеть тонкую паутину сосудов.

И сухонькая женщина ставила перед глазами такие часы, чтобы он позвал её, когда песок закончится. Только никогда не подходила сразу, заставляла волноваться: вдруг этот свет сожжет его изнутри?

— Рассказывай. С самого начала.

Тысячелетний лёд в её глазах был теплым, как первый поцелуй.

И он начал говорить, медленно, выдавливая из себя кашу клейких, перемешанных слов. Горло сжалось знакомым с детства спазмом: манная размазня с комочками, ужас детского садика.

Но чем дальше, тем легче было говорить о себе, о том, что ушло и сгинуло. Песок сыпался, вторя рассказу. Иногда часы останавливались, когда он врал сам себе или хотел увильнуть, не говорить про собственную вину. Приходилось возвращаться, резать память по живому, вытаскивать наружу грязные тряпки и еще что похуже. После этого становилось легче дышать - как после уборки в захламленном доме.

Время тянулось, давая возможность вспомнить и рассказать обо всём.

Радость от первой пятерки сменилась печалью от потерянного фломастера, чтобы уступить место первой любви, второму предательству, третьей лжи. Университет, работа. Танюшка. Маленький Стасик. Похороны. По песку катится красный мяч. Белый пластик потолка.

Вспомнить, назвать, подержать в пальцах и отпустить.

Песок пересыпался весь, сумерки за стеклом налились чернотой, глубокой, как спокойствие в его душе.