В ожидании счастья

— Мам, давай тут поедим, я хочу поиграть на автоматах, — заныла Оника.

— Я не хочу тут есть. „Инспектор Гаджет" скоро начнется! Мам, давай поедим у бабушки, мам, а? — теребил ее Джон.

— Тихо вы, оба! Мы уже все заказали, я тороплюсь и сидеть здесь не намерена. Поедите в машине и не вздумайте ныть. Все поняли?

— Да, — сказала Оника.

Джон-младший молча перевернул страницу своей большой книжки.

— А вот и снова Вальдо!

Бернадин передала детям коробки с едой и тут заметила, что волосы у Оники просто ужас в каком состоянии. Два или три дня она дочь не причесывала, и вот результат: не ребенок, а пугало. Бернадин давно хотела, чтобы Глория сделала девочке „химию", но Джон запретил: его дочь волосы портить не будет. А волос у Оники на двух взрослых хватит — косы длинные, толстые, но такая чувствительная кожа, что девочка начинает реветь, едва услышит слово „волосы". Несколько месяцев назад, когда выносить этот визг и слезы стало совсем невмоготу, Бернадин начала водить дочку раз в две недели к Глории — мыть и укладывать волосы. А теперь, когда Джон ушел, она сделает дочери „химию". Через две недели, в субботу, девочке как раз исполнится семь лет.

На последнем участке пути до Сан-Сити — двухполосном шоссе — как обычно, оказалось слишком много старичков, не желавших двигаться быстро. Дорога была забита, и Бернадин успела выкурить две или три сигареты прежде, чем смогла проехать восемь километров до нужного поворота. Слава Богу, еще было обеденное время.

В Сан-Сити, тихом скучном городишке, жили в основном пенсионеры, но ее матери там почему-то нравилось. Когда два года назад отец Бернадин умер, Джинива продала то, что сорок два года было им домом, и купила коттедж в этом городке. Сказала, что хочет быть поближе к детям, мало ли что может случиться. Оба ее сына жили в Филадельфии, в пятнадцати минутах езды на машине.

Как обычно, на маминой улице никого не было. На тротуаре ни соринки. Газоны, образцово ухоженные, казались бархатными. Пальмы, все как одна с роскошными кронами, росли в линейку. Ни одной припаркованной в неположенном месте машины. Бернадин притормозила у дома матери и посигналила. Коттедж был сложен из красно-коричневого кирпича-сырца, такого пористого, словно его окунули в кислоту. Все дома в квартале были похожи как близнецы, и вначале, когда Джинива только-только переехала сюда, Бернадин пару раз нажимала чужой звонок и очень удивлялась, что ей открывает седоволосая белая женщина.

Джинива вышла на порог и встала, уперев руки в бока. Было довольно тепло, но на ней был новый сиреневый спортивный костюм. Очки, кажется, тоже новые. В свои шестьдесят четыре она выглядела лет на пятьдесят: на лице ни морщинки, не старила ее и совершенно седая голова, в прошлом году Бернадин убедила ее больше не выпрямлять и не красить волосы, и теперь они курчавились, как им и положено. Стрижку Джинива сделала короткую. На здоровье она никогда не жаловалась; следила за питанием, много ходила пешком и три раза в неделю посещала бассейн. Практически все время она жила на свежем воздухе, а кроме того, как радостно отметила про себя Бернадин, кто-то наконец научил мать пользоваться косметикой, и Джинива заметно похорошела. Бернадин искренне удивлялась, почему ее мама выглядит чуть ли не моложе, чем она сама. Вроде бы должно быть наоборот.

— Вот так сюрприз, — сказала Джинива. — Что случилось? Звонила, не дозвонилась?

— Нет, — сказала Бернадин и вылезла из машины.

— Бабуля, привет! — Дети с воплями понеслись к двери.

— Привет, малышки-коротышки! Что у нее с волосам, Берни?

— У меня не было времени их расчесывать.

— На все остальное у тебя времени хватает. Надо было найти.

Бернадин не хотелось именно сегодня пререкаться с матерью. Не то настроение. Джинива всегда найдет причину придраться к родительским способностям Бернадин.

— Пусть дети поживут у тебя несколько дней, ладно?

— Вы что, собрались куда-нибудь?

— В Седону. Мы с Джоном решили устроить себе передышку.

— А сколько дней это твое „несколько"?

— Четыре-пять.

— А школа? Ты прекрасно знаешь, я в такую даль и два дня подряд ездить не смогу, не говоря о четырех.

— Я предупрежу в школе, что их несколько дней не будет.

— Так сейчас же родео, мам! У нас занятия только на следующей неделе, да и то три дня, — сказал Джон-младший.

Бернадин совсем об этом забыла, но все равно, она пыталась вспомнить что-то еще, что-то другое.

— Вот и хорошо. Значит, у вас целая неделя свободная.

Джон-младший просто зарычал от радости, а Оника явно расстроилась.

— А я в школу хочу, — сказала она.

— Помолчи, — оборвал брат. — Подумаешь, первый класс.

— Нет, не подумаешь, и на этой неделе я ответственная по классу.

— Это через неделю. Через два дня после дня рождения, — поправила ее Бернадин.

— У вас все в порядке? — спросила Джинива.

— Все замечательно. Просто решили передохнуть.

— Ладно. Кстати, когда ты собираешься их забрать?

— В пятницу поздно вечером или в субботу рано утром. Нормально?

— У меня урок игры в гольф в восемь утра в субботу, и если я на него не попаду, я не стану слишком расстраиваться. Но автобус в Лафлин отходит в десять ровно, и постарайся, чтобы я на него не опоздала.

— Ты опять поедешь в Лафлин?

— А что? В прошлый раз я выиграла девяносто три доллара. Мне там нравится.

— Да, мам, я понимаю. Я приеду, то есть мы приедем заранее. Ты не опоздаешь на автобус.

Джинива вопросительно посмотрела на дочь.

— Так и собираешься тут стоять, пока не сгоришь, или все-таки в дом зайдешь?

— Да нет, мне назад надо. Вещи собрать.

— А где Джон?

— Должен уже домой ехать.

— Ты уверена, что вы выдержите вместе целых четыре дня?

— Да, мама.

Бернадин знала, что ее мать имела в виду. Ей Джон сразу не понравился. Джинива всегда говорила прямо то, что думает, и пару лет назад так Бернадин и заявила, что та уж слишком позволяет собой командовать. „Некоторые отдают мужьям все, даже собственные мозги. А тебе-то что останется? Я просто жду, что однажды ты придешь и скажешь: „Я развожусь". Но зная его, могу сказать, что он тебя раньше бросит", — заявила она.

— Оставь цветы в покое, — сказала Джинива внуку. — Иди сюда.