В понедельник рабби сбежал

— Я знаю.

Она повернулась к нему.

— Дэвид, ты устал быть рабби? Ты собираешься бросить это занятие?

Он рассмеялся.

— Это забавно: раввин приезжает в Святую Землю и теряет религиозность. Конечно, еще до поступления в семинарию я знал, что не смогу быть таким раввином, каким был мой дедушка в маленьком штетле в России, когда жил там, да даже в ортодоксальной общине, когда только приехал в Америку. Он был судьей, с помощью Талмуда решал проблемы конгрегации и общины. В Америке такое было невозможно. Но я думал, что мог бы быть таким раввином, как мой отец, главой общины, который направляет конгрегацию в русло фундаментального иудаизма и не дает ей отклониться в окружающее романтическое христианство, закрепляя в сознании и традиционные ритуалы, и молитвы, которые нужно произносить в определенное время. Они не созвучны современному миру, их достоинство в том, что они сохраняют наше отличие от соседей и поэтому обладают связующей силой. Но с первого дня приезда в Израиль я стал понимать, что это были ритуалы Изгнания, галута. Сильнее всего я ощутил дух шабата в наш первый день здесь, когда я не пошел в синагогу, и потом в том нерелигиозном кибуце. Они всю неделю работали, а в шабат надели чистую одежду, праздновали и отдыхали, набираясь сил. Я почему-то почувствовал, что так и должно быть. Мне показалось, что здесь, в своей собственной стране, наши ритуалы стали своего рода мумбо джумбо, фетишем — нужным в диаспоре, но бессмысленным здесь. Я увидел это в удивленных глазах сынишки Ицикала в кибуце, когда он наблюдал, как я молился в талесе и тфилин. Наложить определенным образом черный кожаный ремешок на руку и на лоб, завернуться в особую ткань с бахромой, чтобы произносить слова, написанные для меня сотни лет назад, — это было нужно в Америке, чтобы напомнить мне, что я еврей. Но здесь, в Израиле, нет никакой нужды напоминать мне об этом. Моя работа в Барнардс-Кроссинге — не что иное, как выполнение религиозных фокусов-покусов: свадьбы, похороны, чтение соответствующих молитв. Именно это нужно сегодня от меня Маркевичу и Кацу.

И он заходил по комнате, засунув руки в карманы.

— Но они не типичны для конгрегации.

— Да, я согласен, они крайний случай, но их отношение не слишком отличается от отношения большинства конгрегации.

— Дэвид, ты принял решение? Ты определенно решил, что хочешь уйти из раввината?

— Нет… я не знаю, — несчастным голосом произнес он, уныло глядя на пол. — Но…

— Но ты хотел бы знать, как отнесусь к этому я? Так вот, я вышла за тебя замуж до того, как ты стал раввином, и если бы ты вылетел из семинарии, я бы не просила о разводе. Но ты все-таки должен зарабатывать на жизнь. А как?

— Ну-ну, я всегда смогу найти работу. — Он поднял глаза, и его голос опять стал бодрым. — Или вступим в кибуц… Я мог бы преподавать, писать что-нибудь для газеты. У меня достаточно хороший иврит. Конечно, придется кое к чему приспособиться, привыкнуть к более скромной жизни. Вместо работы волонтером в больнице тебе придется найти оплачиваемую работу…

— Это меня не беспокоит. Я могла бы даже делать то же, что и теперь. Другие сотрудники отдела работают за плату. Но я смогу начать работать только через некоторое время.

— Почему?

— Сегодня в больнице я ненадолго отпросилась и пошла сама показаться врачу. — Она помедлила. — У меня будет ребенок, Дэвид.

Глава XXIII

Перед обедом в клубе художников они встретились, как обычно, в холле гостиницы, и первыми словами Роя были: «У меня завтра экзамен, так что я должен сразу уйти». Он всегда сообщал что-нибудь подобное — что он устал и собирался лечь пораньше, что завтра рано начинаются занятия или на этот вечер назначено еще одно свидание — всегда был какой-нибудь повод уйти сразу после обеда. Всякий раз Дэн был разочарован и даже немного обижен, но тщательно следил за тем, чтобы никак не проявить свои чувства. Он понимал, как важно, чтобы Рой считал себя полностью свободным, и ни за что не хотел оказаться в роли деспотичного отца. «Чтобы мы стали друзьями, — говорил он себе, — он должен хотеть видеть меня так же, как я хочу видеть его».

Он пробовал расспросить Роя о занятиях, но практически безуспешно.

— Такие же лекции, как в Штатах. Если найдется один интересный профессор, считай, что тебе повезло. Время, правда, проходит немного быстрее. Большинство из них просто излагают основы.

Он попробовал рассказать ему о своей работе, о записанных на пленку интервью, о профессиональных приемах. Большого интереса это не вызвало.

Пробовал спрашивать о друзьях Роя и даже предложил пригласить кого-нибудь пообедать с ними.

— Понимаешь, все очень заняты.

— Я не прошу специально готовиться. Просто позвони мне.

— Ладно, я учту.

Решив, что Рой, возможно, расценивает этот интерес как вмешательство в его дела, излишнее любопытство, он решил сегодня вечером говорить на нейтральные темы и отдать инициативу в разговоре сыну. По дороге они молчали, и только уже в ресторане Рой, наконец, сказал:

— А знаешь, тут неплохо.

Дэн согласился, что и место, и обслуживание, и качество еды здесь очень хороши для Иерусалима.

После обсуждения меню они ели в основном молча. Только когда принесли десерт и кофе, Рой решился.

— Я звонил тебе вчера вечером, мне сказали, что ты уехал в Тель-Авив.

«Уж не обижается ли он на меня за эту поездку?» — подумал Дэн.

— Да, я уезжал на пару дней. Боб Чисхолм устраивал небольшую вечеринку. Он там руководит представительством агентства АП. — Рой не проявил никакого интереса, но Дэн продолжал, чтобы заполнить паузу. — Я сел в маршрутку и, как только приехал, позвонил в «Шератон» узнать, не найдется ли номер на ночь. Мест, конечно, не было — как всегда, но я поймал Фила Бэйлена, администратора, и он пообещал что-нибудь устроить. Так что мне удалось остаться.

— М-гм.

— Тот еще город, — продолжал Дэн. — Никогда не знаешь, с кем вдруг встретишься. Ночью после вечеринки я добрался до гостиницы, и кого вижу? Альфреда Норткота. Он из Би-Би-Си, пару лет назад в Лондоне я жил в его берлоге, пока он был в Испании.

— Ага.

— Я даже не удивился. Представляешь, за время, что прошло между регистрацией и лифтом, я встретил трех знакомых. Только кончил регистрироваться, как меня заметил полковник Жиранд, с которым я познакомился в Париже лет шесть-семь лет назад, мы несколько минут поболтали. Пока мы говорили, к нам присоединился Боб Чисхолм — тот, что устраивал вечеринку. Тут слышу, кто-то меня зовет: «Ми-и-истер Стедман». Поворачиваюсь, а это Ольга Рипеску. Я вспомнил ее, как только увидел, и вспомнил, как зовут. Несколько лет назад я делал передачу о румынском балете. В основном, конечно, о прима-балерине, балетмейстере и менеджере, но кое с кем из молодых артистов, только что принятых в труппу, тоже разговаривал — эта девочка была среди них. Она осталась в труппе, и теперь уже сама прима-балерина. Узнала меня, хотя прошло столько времени.

— Фантастика!

Дэн не знал, как отнестись к этому комментарию, поэтому притворился, что не заметил.

— В американском посольстве на следующей неделе будет вечеринка, — продолжал он. — Я туда приглашен. Я мог бы добыть приглашение для тебя, если хочешь. Там обычно бывает полно хорошеньких девочек из всяких дипломатических и правительственных учреждений.

— Еврейских девочек?

— В основном.

— Ясно, — сказал Рой. — Ты хочешь, чтобы я познакомился с какими-нибудь еврейскими девочками.

— Судя по тому, что ты мне рассказывал, это было бы неплохо. Да, я хотел бы, чтобы ты познакомился с какими-нибудь еврейскими девочками и еврейскими мальчиками.

— Так я и думал. То есть, ты все еще пытаешься руководить моей жизнью, — с горечью сказал Рой.

— Не для этого ли существуют отцы? — сказал Дэн, пытаясь перевести все в шутку.

— Никто не имеет право вмешиваться в чужую жизнь. Я — личность, и я имею право жить, как я хочу. Я намерен сам выбирать себе друзей и жить по-своему. — В голосе Роя звучал гнев.

— Послушай, Рой, неужели мы должны ссориться при каждой встрече?

— Ты только не пытайся давить на меня, и все будет просто чудесно. Дело только в этом — не пытайся на меня давить. — Он встал из-за стола. — Слушай, уже поздно, а у меня завтра экзамен.

Вернувшись в номер, Дэн Стедман перебрал в уме прошедший вечер. Что происходит с этими молодыми людьми? Что им ни скажи, они все понимают по-своему. Как говорить с ними, чтобы они слушали и отвечали разумно, по-взрослому?

Он вспомнил строки из письма сестры из Барнардс-Кроссинга, которое получил только этим утром: «…хотя он провел здесь более шести лет, никогда не был особо популярен и не имеет никакой реальной поддержки в конгрегации, за исключением молодежи, в основном, подростков, которые, похоже, любят его — но права голоса в храме у них нет».