В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года

– Вас-то Лидия Сергеевна, на труп зачем?
– подосадовал Александр.

– Все в разгоне, Александр Иванович, - пояснила Лидия Сергеевна. Машина тронулась. Ехали, молчали.

– Что мрачный, Саня?
– не выдержал Андрей Дмитриевич.

– Устал.

– Устали все.

– Действительно все устали. С неделю, как нахлынули в Москву амнистированные. Неразумное чье-то решение освободило, по сути, всю уголовщину, от сявок до мастеров. И пошло - с востока. Сначала рыдала железная дорога. Теперь у московской милиции - невидимые миру слезы. Мастера, матерые законники пока еще выжидали, но шпана - бакланы, портачи, барахольщики - после лагеря, понимая себя настоящими унканами, шуровали вовсю, шуровали нагло, неумело, в открытую. Не уменьем - числом терроризировали город.

Доехали до конца Большого Коптевского и пошли пешком через пути. На месте их ждала группа РОМ.

Смирнов присел на корточки, разглядывая стеклянные глаза и дырку во лбу. Остальные стояли вокруг.

– Андрей Дмитриевич, его что, переворачивали?
– не поднимаясь, спросил Александр.

– Врач кивнул согласно, ответил:

– Угу. Уже окостеневшего.

– До вашего мы ничего не трогали, - упреждая смирновский вопрос, проинформировал один из районных оперативников.

– Интересное кино. Шел, значит, советский человек, обнаружил, как говорится у Чехова, мертвый труп неживого человека, перевернул его ногой, увидел, что неродной, и пошел себе дальше по своим обыкновенным делам. Александр помолчал, потом добавил уверенно: - По-моему, Лешка Жбан. В пятьдесят втором по меховому складу проходил. Пуля пистолетная. Лидия Сергеевна, откуда стреляли?

– Положите его в первоначальную позу, и я скажу, - откликнулась изящная дама. Труп перевернули, уложили по еле заметному первоначальному оттиску.

– Ну?
– поторопил Смирнов.

– Вот от той сосны, - указала на толстый терракотовый ствол метрах в пяти от них Болошева.

– Рома, гильзу. Снег плотный, она где-то сверху.

Казарян двинулся к сосне, разглядывая сине-серый зернистый снег.

– А теперь - следочки, отпечаточки, спичечки, окурочки. Лидия Сергеевна, ваше дело. И пощелкайте.
– Смирнов выпрямился, отошел к районным, закурил и спросил из вежливости: - Как дела, бойцы невидимого фронта?

– Зашиваемся, - за всех ответил следователь.

– Нашел, - лениво сообщил Роман и подошел к Болошевой. Лидия Сергеевна взяла с его раскрытой ладони гильзу, осмотрела ее мельком, подкинула вверх, поймала и сообщила всем:

– "Вальтер".

Она открыла вой чемодан, в маленький конвертик упрятала гильзу, уложила конвертик в положенное отделение, из другого отделения вынула "лейку" и приступила к фотографированию.

– Когда его, Митрич?
– обратился к врачу Смирнов.

– Вчера вечером, скорее всего. После вскрытия скажу точно.

– Лидия Сергеевна, мы вам не нужны?

– Нет, нет, Сашенька, идите в машину, грейтесь. А мне, если что, ребятки помогут.
– Лидия Сергеевна оторвалась от видоискателя, ласково посмотрела на районных. Те с готовностью покивали. Тотчас она воспользовалась.
– Тогда положите его в исходную.

– Мартышкин труд, ни хрена она не найдет после такого половодья. Следы оплыли, окурки раскисли.
– Смирнов достал пачку "Беломора", закурил.
– Рома, как приедем, дело то складское подними. Там, по-моему, компания была многолюдная.

– Банда, - поправил его Казарян.

– Да какая там банда! Шайка-лейка, хевра, одним словом. Банда у Скорина в январе была, Митинская. Вот это банда.

Курили, Казарян виртуозно посвистывал "Гоп со смыком".

Подошла Болошева, ей помогли взобраться. Тоже закурила. Потом повторила то, что сказал Смирнов.

– Мартышкин труд. Следы оплыли, окурок нужный раскис до безобразия. Хотя один следок любопытный я зарегистрировала.

– Поехали домой?
– предложил Андрей Дмитриевич.

– Домой!
– злобно пробурчал Александр.
– Дом-то мой - вот он, рукой подать. А нам в присутствие ехать надо, Витеньку Ящика колоть, пока он теплый.

Большой Коптевский, Красноармейская, у стадиона "Динамо" вывернули на Ленинградское шоссе, у Пушкинской свернули на бульвары. Вот и Петровка, дом родной, и огни во всех окнах родного дома. Незаметно, по-весеннему быстро стемнело.

В его кабинете Ларионов продолжал допрос несчастного Витеньки. Похмельный Витенька потел, маялся.

– Устал, Сережа?
– осведомился у Ларионова Александр. Тот не успел ответить - встрял в разговор Ящик:

– Это я устал, кончайте мотать!

– Здесь ты не устал, Витенька, здесь ты слегка утомился. Уставать будешь в зоне лагеря особо строгого режима.
– Смирнов сел на свое место, которое освободил Ларионов, устроился поудобнее.
– Ты можешь отдыхать, Сережа. Только скажи, на чем остановились.

– Да все на том же, Александр Иванович.

– Дурак ты, Ященков, - с сожалением констатировал Смирнов.

– Не дурее некоторых, - Витенька ощетинился, глядя на Александра гордым глазом.
– Мне перо в бок получать ни к чему.

– Эге!
– обрадовался Александр.
– Уже кое-какие сдвиги.

– Вокруг, да около пока, - пояснил Ларионов. Он не ушел, скромно сел на стул у стены. Смирнов выбрался из-за стола, подошел к Ященкову, взял за грудки, рывком поднял.

– Бить будете?
– весело осведомился Витенька.

На это ничего не ответил майор Смирнов, не счел нужным отвечать. Он смотрел в мутные, в похмельных жилках Витенькины глаза.

Вместе со мной моли бога, мразь, чтобы фронтовик тот выжил! Он четыре года от звонка до звонка, под пулями, он тебе, подонок, жизнь вручил, а ты его - в ножи!

– Это не я, это не я!
– Ященков скуксился лицом, заплакал, Александр кинул его на стул, вернулся на свое место.

– Жена потерпевшего в больнице дежурит, - дал справку Ларионов. Неудобно, конечно, но мы ее побеспокоим и проведем опознание. Она опознает тебя, Ященков, она довольно точно описала тебя в предварительных показаниях.

Витенька плакал.

– Где Сеня-пограничник отлеживается, Ященков?
– тихо спросил Александр.

Витенька пошмыгал носом, убрал слезы с соплями, повернул голову к стене, сказал полушепотом:

– На Оленьих прудах.

– У Косого?
– уточнил Ларионов. Витенька пожал плечами - не отрицал и не подтверждал, думайте, что хотите.

– У Косого, значит.
– Смирнов встал.
– Ты, Ященков, подумай в камере, а мы на Оленьи поедем. В твоих интересах завтра заговорить всерьез.