В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года

– Ты говоришь - "он". А что, и в правду, он один был?

– Один, один!
– уверенно отвечал Семеныч.
– Верный как по нитке шел, без всяких отвлечений. Домой когда поедем? А то Верный сильно устал и нервничает.

Верный в подтверждение Семенычевых слов махнул хвостом и жалобно посмотрел на Смирнова.

– Мы пойдем?
– спросила разрешения Мила.

– Подождите немного. Мы вас довезем.

– Так мы рядом живем, - разъяснил паренек Валя.
– Мила - на Песчаной, а я - в Амбулаторном.

– Что ж, идите, - кивнул Смирнов.
– Только адреса свои оставьте. У вас какие-нибудь документы при себе есть?

– У меня паспорт, - сказала Валя.

– Вот его и покажи Казаряну. Ну, бывайте. Еще увидимся.

Молодые доложились Казаряну и через любимый свой лаз отправились домой.

Кончили, слава богу. Смирнов глянул на часы. Два часа пятьдесят семь минут. По Чапаевскому выехали к Ленинградскому шоссе. Выезд на шоссе перегораживали два патрульных "газика" военной автоинспекции.

– Включи сирену, - приказал Смирнов шоферу. Испуганный и пугающий вой огласил безмолвную Москву. "Газики" стояли, и никакого намерения двигаться у них не было. Смирновский шофер злобно дал по тормозам.

Из ближнего "газика" выбрался майор в походной форме и не торопясь двинулся к милицейским машинам. Подошел, опознал в Смирнове старшего, небрежно кинул ладонь к козырьку, представился и доложил:

– Майор Нечаев. Проезд по Ленинградскому шоссе временно закрыт.

– Майор Смирнов, - холодно отвечал Смирнов.
– У меня дела чрезвычайной важности, связанные с раскрытием опасного преступления.

– Сейчас самые важные дела - у нас, - убежденно сказал майор Нечаев. В подтверждение его слов из "газиков" выпрыгнули шестеро с автоматами и выстроились в линию. Против силы не попрешь.

Смирнов смотрел. Грузно и почти неслышно шли по шоссе бронетранспортеры. В каждом строго и неподвижно сидели солдаты в касках, держа автоматы на груди. Бронетранспортеры шли и шли, и не было им числа. В Москву входила Кантемировская дивизия. Наконец промелькнули две походные подвижные ремонтные мастерские, четыре санитарные машины, крытый грузовик и последний - "газик" с флажком.

– Ну а теперь можно?
– поинтересовался Смирнов.

– Еще десять минут, - безапелляционно отрубил майор Нечаев.

– Что же моего доктора проморгали?
– насмешливо спросил Смирнов.

– Машины "скорой помощи" и санитарные машины пропускаются беспрепятственно. По инструкции.

– А мы по инструкции, значит, через десять минут.

Майор Нечаев движением руки освободил часы от рукава.

– Через восемь.

– Что происходит?
– решился наконец на главный вопрос Смирнов.

– Регулярные части введены в Москву для поддержания порядка, - четко и неясно ответил майор Нечаев.

– А мы порядок не поддерживаем? У нас, следовательно, беспорядки?

– Возможны беспорядки.
– Нечаев еще раз козырнул и удалился к "газикам", в которые уже рассаживалась грозная шестерка.

Ровно через семь минут две милицейские машины взобрались на Ленинградское шоссе и на всякий случай, не торопясь, покатили на Петровку. У площади Маяковского улица Горького была перекрыта, и им пришлось ехать не по привычному бульвару, а по Садовому кольцу, завернув с Каретного ряда.

Смирнов выбрался из "Победы" и ощутил нечто необычное в ночном существовании МУРа. Он поднял голову и посмотрел вверх. Окна кабинета Самого ярко светились.

Удобно посещать начальство поздно ночью: ни безнадежной очереди сослуживцев, ни телефонных звонков, каждый из которых отодвигает радость встречи с любимым руководителем на несколько минут, но - главное - нет культурной и бдительной секретарши Веры, твердо знающей, кого пускать, а кого не пускать.

Распахнув по очереди две тяжелые двери (одна - в тамбур, другая прямо в кабинет), Смирнов очутился в кишкообразной резиденции главного своего начальника.

Главный его начальник, Сам, стоял на телефонном столике, придвинутом к дальней стене, и снимал с этой стены портрет в рамке из красного дерева.

– Здравствуйте, Иван Васильевич!
– не по уставу поприветствовал его Смирнов.

Сам резко повернулся на смирновский голос, шаткий столик под ним зашатался, и поэтому портрет вырвался из рук и скользнул вниз. Грохнулся, но не упал - замер у стены. Был, так сказать, поставлен к стенке.

– Ты что же это наделал, мерзавец?!
– то ли у Смирнова, то ли у себя самого грозно спросил Сам, осторожно ступил со столика на стул, а со стула неумело спрыгнул на пол.

– Радостная и, к великому счастью, соответствующая действительности картинка: несгибаемый Лаврентий за решеткой.

– За какой решеткой?
– тупо боясь понимать, спросил Александр.

– За тюремной, Александр, за тюремной!
– ликующе-злобно прокричал ему в лицо Сам.
– Господи, счастье-то какое!!!

– Иван Васильевич, как же так?!

– А так, вот так и эдак!
– Сам суетливо расставил мебель по местам. Скотина, палач, вонючка!

Расставил мебель, постоял, подумал, схватил портрет и, как дискобол, метнул его на ковровую дорожку. Картинкой вниз. Успокоенный, прошел к столу, зажег настольную лампу, уселся.

– Может, вынести его?
– предложил свои услуги Смирнов.

– Пусть лежит, глаз радует, - возразил Сам и растер обеими руками лицо.
– Садись, поговорим, нам теперь о многом говорить надо.

– У меня к вам срочные дела, Иван Васильевич.

– Сейчас самое срочное - это.
– Кивнул Сам на распростертый портрет.

– Мне один майор уже объяснил какое дело самое важное, - сказал Смирнов и сел в угол между столами - письменным и заседательским.
– А, оказывается, оно и самое срочное. В Москву войска ввели, Иван Васильевич.

– Знаю.

– Нам не доверяют, да?

– Не доверяют кое-кому поважнее нас с тобой.
– Сам опять вылез из-за стола, подошел к портрету, приподнял, еще раз посмотрел на гражданина в пенсне.
– Пятнадцать лет на эту рожу глядели и видели, что рожа-то мерзавца и убийцы. Однако терпели, молчали, убеждали себя, что внешность обманчива. Ни хрена она не обманчива!

Оставив лежать портрет картинкой вверх, Сам возвратился на место.

– Личико, конечно, не ахти, - согласился Смирнов.