В преддверии бури

Влад снова замолчал. А когда продолжил, в голосе его слышалась такая ярость, что я содрогнулась:

— У меня точно пелена на глаза упала, красная, липкая, будто кровь. Номадов вспомнил, которые насильнику за такое дело сразу елду режут. Отца, как он рассказывал, что к матери притронуться не смел, пока во взаимности не уверился. А потом помню только, как глотки им грыз, как гонялся за ними вокруг повозки. Всех порешил, главаря так вообще на куски порвал. Медленно всё делал, следил, чтоб раньше времени не помер. А в себя пришёл от того, что девчонка меня палкой подобранной по спине колотила, визжа с перепугу. А как заметила, что на неё смотрю, палку выронила, обрывки юбок подобрала и бежать бросилась, голося что-то про чудовище. Я сначала и не понял ничего, не стал догонять, в лес ушёл. А там речка. Умыться наклонился, а из воды на меня такая образина посмотрела, что сам с перепугу отпрянул. Так я и узнал, наконец, какое наследство получил от отца. Второе обличье, только вот совсем не драконье. Я тогда-то переживать из-за этого не стал, подумал, что хоть для доброго дела оно сгодилось, девчонку пусть не от насильника, но от смерти-то спасти успел. Перебоится, проревётся, а потом поймёт, что защищал я её, а не нападал.

Он невесело вздохнул и продолжил, очень спокойно и отрешённо:

— Она отцу своему, барону, про разбойников напавших ни слова не сказала. Только про тварь кошмарную, что и чести её лишила, и на жизнь покушалась. Три месяца облавы длились. Дружины баронские, стража городская, мужики крестьянские из тех, что покрепче да посмелее. Даже разбойникам, точь-в-точь таким же мерзавцам, что и те, что на девчонку напали, пообещали, что, коли чудовище словят, так все преступления им простятся. Не поймали, конечно, отсиделся я в Тамре, но слух по всему Альтару пошёл. Вот с этих-то пор большак и опустел.

— Зачем судить себя по обвинениям перепуганной баронской дочки? — тихо спросила я. — Она, небось, замуж за наследного отпрыска другого барона собиралась, а у тех, я слышала, девственность в цене. Коли нет её, так и всё, порченая невестушка. Станут они разбираться, снасильничали её или сама отдалась. Вот девка, пораскинув мозгами, и решила всё представить так, чтоб не осудили: шум подняла, чудовище увиденное обвинила. Не зря ж она про разбойников-то промолчала.

Влад лишь усмехнулся нехорошо.

— Я тоже сначала подумал, что у девки той свой интерес меня обвинить был. Решил, пусть Отец-Небо и Мать-Земля её судят, не я. Да только… Не раз мне впоследствии доводилось людей от смерти спасать, бывало, что и перекидываться приходилось — когда лицо своё скрывал, когда с яростью не мог справиться. Думаешь, хоть кто-то сообразил, что я им помогал? Крестьяне, охотники, солдаты — все разбегались с криком, со страху штаны обмочив. И все, как один, потом про чудовище страхолюдное, чуть живота их не лишившее, вопили. Тогда-то я и понял, что нигде мне места не будет, ни среди драконов, ни среди людей. Для всех я чужой.

— Неужели ни у кого разума не достало хоть на миг задуматься, что, будь ты чудовищем, не жили б они более и не рассказывали другим страшилки?

Влад равнодушно пожал плечами.

— Разума, может, и достало, а сердцу мужества не хватило. Впрочем, мне трудно осудить их за слабодушие. Ты и представить не можешь, каково оно, моё второе обличье.

— Так покажи.

— Нет, — сухо отрезал он. — Ты не знаешь, чего просишь.

— Я знаю тебя. Этого достаточно, чтоб не броситься в ужасе прочь.

Влад обернулся ко мне, придавил тяжёлым взглядом. Я упрямо вздёрнула подбородок, не отводя взгляда.

— Хорошо, — вдруг согласился он, и в голосе его послышалось отчаяние человека, бросающего всё, что имеет, на одну чашу весов в безумной надежде, что, заполненная, она перевесит другую чашу, которую с непреодолимой силой тянет вниз лежащая в ней пудовая гиря. — Только не пожалей потом о своей просьбе, t'aane.

Он отступил на шаг, выдохнул, прикрыв глаза. И тело его стало меняться: вздулись, овившись венами, гротескно увеличенные бугры мышц, кожа закаменела, вздыбившись мириадами твёрдых остроконечных чешуек; вдоль позвоночника поднялась гряда обтянутых кожей костяных наростов, с треском прорвала рубаху, такие же гребни во множестве протянулись среди волос и на задней стороне рук. Пальцы разбухли в суставах, ногти потемнели и удлинились, обретя бритвенную остроту; скулы раздались вширь, покрывшись короткими шипами, челюсть выдвинулась вперёд, из-под губ сверкнули клыки. Уголки глаз поднялись к вискам, веки набухли, белки покрылись сеточкой налившихся кровью сосудов. Последними изменились зрачки — вытянулись вертикально. И только цвет самих глаз — серо-стальной, — остался прежним.

«И глаза у ей страшные да злые» — вспомнилось мне.

Теперь и я не смогла бы осудить тех «спасённых», что бежали от Влада, не разбирая дороги, с застывшим в глазах ужасом. Лишь предельным усилием воли мне удалось заставить себя не последовать их примеру.

«Это всё тот же Влад, — старательно напоминала я себе, — что вытащил меня, полубесчувственную, из горящей таверны и спас от Леса».

Во взгляде оборотня промелькнуло удивление, смешанное с недоверием. Он неуверенно переступил с ноги на ногу (клацнули о камень прорвавшие кожу сапог когти), выдохнул ноздрями две тонкие струйки дыма, и медленно подался вперёд.

«Стоять!» — приказала я самой себе.

Тело, годами тренировок приученное реагировать на опасность быстрее разума, дёрнулось было — и замерло, подчинившись приказу. Вот только унять дрожь я была не в силах.

Когтистая лапа поднялась нарочито медленно, мелкие чешуйки, покрывавшие пальцы, скользнули по щеке, не причинив вреда.

«И ни капельки не страшные у него глаза, — вдруг поняла я. — Настороженные, ждущие чего-то и, кажется, даже немного испуганные. Но точно не злые».

— Ты хорошо умеешь скрывать свой страх, — голос его тоже изменился, стал ниже, хриплее, клыкастая пасть коверкала звуки, будто не предназначенная для человеческой речи. А в словах сквозила тоска, застарелая, как замшелый валун. — Но всё равно боишься. Даже ты.

Взгляд стальных глаз с вертикальными зрачками колол и жёг раскалённой иглой. Лапа — так же медленно, — отодвинулась, повисла расслабленной плетью вдоль тела. Влад помедлил немного, точно хотел сказать что-то ещё, а потом резко и молча развернулся и пошёл прочь.

— Тиа ждёт тебя внизу, — через плечо бросил он, на миг остановившись у самого зева ведущей вниз пещеры, и скрылся в темноте.

Я, не в силах ни остановить его, ни даже просто пошелохнуться, осталась стоять на высунувшемся над долиной каменном языке. И только ветер, показавшийся вдруг нестерпимо холодным, продолжал обдувать мокрую от выступившего пота спину.

* * *

Благодаря вездесущей Тии к празднику летних пастбищ я уже неплохо ориентировалась в драконьих пещерах и ещё лучше — в местных традициях. И потому совсем не удивилась, что праздничное действо началось чуть ли не с самого утра, да ещё и без хозяина долины — Константина. Владыка должен был появиться лишь к вечеру вместе с остальными четырьмя драконами — дважды в году, перед уходом стад на пажити и перед их возвращением, они объединялись, чтоб поочерёдно поприсутствовать на празднествах всех пяти долин. Ради справедливости очерёдность менялась ежегодно, и в этот раз дандра у гойе выпало быть четвёртой. В пятой долине, derme ne tali, земле тысячи трав, драконы будут участвовать в начале перегона, возглавляемые тамошним владыкой. В dearo tani meili, долине вечных снегов, самой высоколежащей из всех, владыку во время игр и перегона заменит представитель, в остальных трёх, включая речной дол — сыновья.

…После разговора на утёсе Влад старательно избегал встречи со мной. Тиа уверяла, что это из-за подготовки к празднику, но в глазах её отчётливо читалось беспокойство — номадка, увидев, как сын владыки промчался мимо неё в облике драконьего оборотня, сделала однозначный и совершенно верный вывод. И простодушно встретила меня фразой:

— Гостия не нужно переживать за сиа Владиус. Сиа молод и ещё не понять ни самого себя, ни своё место в мир.

— Всё он понять, — не сдержавшись, язвительно передразнила я и тут же сменила тон, не желая обижать заботливую номадку. — Только смириться он с этим не может. И не хочет.