В провинции

— Какой ты добрый! Какой благородный!

Бледное лицо Болеслава вспыхнуло.

— Винцуня! Единственная моя! — вскричал он и, забыв обо всем на свете, прижал ее к своей груди.

Это длилось всего несколько секунд; руки его разомкнулись, а по лицу было видно, что он вернулся к страшной действительности.

— Панна Винцента, — промолвил он, помолчав, — подумайте и ответьте мне на мой вопрос. Помните, что это вопрос друга, которому дорого ваше будущее: хорошо ли вы знаете своего избранника? Проникли ли вы в душу человека, с которым хотите соединить свою судьбу? Не обольстил ли вас ложный блеск? То чувство, которое вас влечет к нему, — действительно ли это глубокое и прочное чувство? Проверили ли вы себя?

Винцуня долго не отвечала, по-видимому, ей трудно было собраться с мыслями; наконец она произнесла, медленно и твердо:

— Я люблю его.

Болеслав вздрогнул всем телом.

— Вы его любите, — повторил он глухо. — Да, это слово говорит о многом. Обо всем ли? Не всегда… Но ни расспрашивать, ни убеждать вас я больше не стану, это сейчас ни к чему, да и не мне это делать. Прощайте! Мы расстаемся, но помните, что я ваш друг… до конца жизни. Да хранит вас Бог и да пошлет Он вам такую жизнь… о какой я мечтал для тебя со мной…

Он отпустил руку Винцуни, которую все еще держал в своей, и медленно направился к двери. Винцуня провожала его растроганным, почти страдальческим взглядом. Когда он взялся за ручку двери, она не выдержала и, протянув руки, жалобно воскликнула:

— Болеслав!

Он обернулся, но ни тени надежды или радости не было в его глазах. Все его душевные силы поглотила борьба, которую он должен был вести с самим собой, пока разговаривал с Винцуней. С минуту он еще смотрел на нее, затем вышел.

Винцуня упала на первый попавшийся стул и разрыдалась.

Болеслав возвращался к себе через рощу, той самой дорожкой, по которой столько раз проходил, полный светлых мыслей и надежд. Но, как справедливо заметила пани Неменская, что надежно в нашем мире? Над его головой звонко щебетали птицы, бабочки роями вылетали из лесного полумрака на солнечный простор, с неба в чащу с любопытством заглядывали маленькие голубые облачка, все цвело и пело, все было пронизано солнцем и так же прекрасно, как неделю, как месяц, как год тому назад, только человек был уже не тот; в душе его безумствовала буря, которая опрокидывала все, что укоренялось и взрастало в нем годами, срывая струны, еще так недавно певшие о любви, обращая в прах надежды и сковывая душу льдом разочарований, сомнений и безответной горькой боли. Трудно было бы угадать, о чем думал Болеслав и думал ли он вообще о чем-нибудь; постепенно на его лице и в глазах проступало выражение странной апатии, он выглядел как человек, которого внезапно ошеломили ударом по голове. Он шел медленно, свесив голову на грудь и едва передвигая ноги, казалось, к каждой ноге у него привязана тяжелая гиря. Так взошел он на крыльцо своего дома; на Кшиштофа, выбежавшего встретить его, даже не взглянул, входную дверь, проходя в дом, оставил открытой настежь, точно у него не хватило сил захлопнуть ее, однако тщательно затворил за собой дверь в свою спальню. Кшиштоф, удивленный необычным поведением хозяина, увидел, как минуту спустя в спальне вдруг сдвинулись занавески на окнах. Окна выходили на северную сторону, солнце сюда не заглядывало, но, должно быть, даже дневной свет мешал Болеславу.

Прошло несколько часов. В доме царила глубокая тишина, давно прошло время обеда. Старуха кухарка нетерпеливо топталась по кухне, ворча, что все подгорает, перестаивается и почему Кшиштоф не подает хозяину обеда. Кшиштоф дергал себя за седые усы и с удивлением бормотал:

— Что это с ним?

Наконец он подошел к двери в спальню и прислушался. Оттуда не доносилось ни звука.

— Спит, что ли? — пожал он плечами.

Это было более чем удивительно. Никогда в жизни никто не видел, чтобы Болеслав днем ложился спать. Кшиштоф стал расхаживать по комнате, с шумом передвигая стулья. Не помогло. Тогда он вышел во двор и несколько раз прошелся под окнами спальни. Спущенные занавески не позволяли увидеть, что делается внутри. Не помогло ни покашливание, ни усиленное шарканье ногами, никакого ответа на это не последовало.

— Что-то здесь неладно, — пробормотал старый слуга. — Может, захворал?

Славный старик был не на шутку встревожен. Он снова подошел к двери спальни, даже взялся было за дверную ручку, но нажать не решился.

— Может, занят каким секретным делом?.. А войду, так помешаю… вроде бы подсматриваю… Не годится.

Он наклонился и, приложив губы к замочной скважине, проговорил довольно громко:

— Пожалуйте к столу!

Ответа не было. Тихо и тихо.

Кшиштоф позвал еще раз, громче, но в закрытой комнате стояла мертвая тишина. Дернув себя за ус с такой силой, что в руке у него осталось несколько седых волосков, старик отошел на несколько шагов, затем снова подошел к двери. Тут он посмотрел в распахнутое настежь окно: уже садилось солнце.

Старик чуть не плакал; он уже сам не знал, что делать.

Вдруг во дворе застучали колеса, и в комнату вошел пан Анджей. Кшиштоф так и бросился к нему:

— Ох, слава Богу, что вы приехали! Беда у нас!

Орлицкий хмурил брови, взгляд его выдавал беспокойство.

— Где твой хозяин? — спросил он тревожным полушепотом.

— В полдень пришел из Неменки, закрылся и сидит в своей комнате. Я тут и стучал, и обедать звал — не откликается. Шторки на окнах опустил… боюсь, не захворал бы…

Лицо пана Анджея приняло еще более тревожное выражение. Он быстро подошел и энергично толкнул дверь в спальню. Заглянув туда, он слегка побледнел, обернулся к Кшиштофу, тихо приказал ему уйти, а сам вошел в комнату. В полутемной глубине комнаты, боком к двери, а спиной прислонившись к стене, стоял Болеслав. В руке он держал обращенный кверху пистолет. Дуло пистолета уставилось ему в лицо черным бездонным зрачком, а он глядел в него как завороженный мутными, полными отчаяния глазами.

Он не услышал, как отворилась дверь, не услышал звука шагов. Орлицкий положил руку ему на плечо — он не повернул головы; казалось, взгляд его не в силах оторваться от смертоносного зрачка.

— Что ты делаешь? — сказал пан Анджей слегка дрожащим голосом.

Болеслав не отвечал и не сводил глаз с пистолетного дула.

— Что ты делаешь? — повторил пан Анджей, и на этот раз его голос звучал тверже. — Кого ты хочешь убыть этим оружием?

У Болеслава дрогнули губы.

— Сначала его, потом себя, — медленно проговорил он, не шевелясь и не меняя направления взгляда.

Орлицкий побледнел чуть ли не так же, как Болеслав. Он крепко тряхнул его за плечо и сурово, почти, гневно произнес:

— А твоя совесть, Болеслав?

Болеслав вздрогнул и в первый раз поднял глаза, затуманенные страданием.

— Что? — промолвил он тихо. — Что ты сказал?

— Я напомнил тебе о совести, — еще строже ответил пан Анджей.

Несколько секунд Болеслав смотрел на него, как бы не понимая, затем в его мутных глазах появился первый проблеск сознательной мысли.

— Совесть, — повторил он медленно, — совесть… Но я не хочу, чтобы она была несчастна… лучше пусть он умрет….

— Кто дал тебе право выносить смертный приговор твоему ближнему? — спросил пан Анджей, глядя ему в лицо строгим и проницательным взглядом.

Наступило молчание; рука Болеслава, державшая пистолет, опустилась.

— Но своею-то жизнью я вправе распоряжаться, — сказал он, крепче сжимая пистолет.

— А ты уверен, что уже ничего полезного не совершишь в своей жизни? Уверен, что женщине, из-за которой ты страдаешь, уже никогда не понадобится твоя дружеская помощь? Разве наши жизненные задачи кончаются тогда, когда кончается счастье?

Болеслав не выдержал его сурового взгляда и опустил глаза.

— Разве наши жизненные задачи кончаются тогда, когда кончается счастье? — повторил он и провел рукой по лбу, как бы стараясь собраться с мыслями.