В русском лесу

Катились по снегу санки. Деревня все ближе. Дома в снегу. Глубокие между домами тропы. На изгороди несчастная сорока мерзнет, на нее скалится и лает веселый, вислоухий щенок. По тропе от дома зятя Михея встречь матери бегут ее сынишки, Митрий с Иваном, оба в коротеньких пегих шубенках, в растоптанных, подшитых кожей, похожих на лягушек, пимах. Радуются, кричат: мать муку везет, свой хлеб везет!..

Улыбалась Авдотья, глядя на своих парнишек. Тепло вдруг к груди прихлынуло. Мысль в голове: вот мучаюсь, от жисти все сейчас терплю, и еще много чего вытерпеть, поди, придется, а все равно хорошо жить на белом свете!..

Куропатки

Гришка ходит на поля промышлять и иногда приносит куропаток — белые тушки птиц. Куропаток ощипывают и варят из них душистую похлебку...

Гришка — это меньшой сын тети Натальи, сестры мамы и дяди Михея, зятя, приютивших нас троих — маму, братца Митрия и меня — к себе на фатеру. С тетей Натальей и дядей Михеем живут еще сыновья — Петр и Федор, но они взрослые и ведут себя самостоятельно. А Гришка почти нам с братцем ровня, года на три, на четыре он нас постарше. И потому он поближе к нам, мы иногда играем с ним вместе во дворе или на речке.

Вместе со всеми проживает в доме еще столетний дед Видиней, дряхлый, разбитый параличом старик, отец дяди Михея. Дед Видиней сидит на стуле сиднем возле своей лежанки, что у дверей — лыс, сед, бородка жидкая, в руках у него палка, на которую он опирается, сидя. Палка же деду Видинею в помощь, когда он, едва-едва ковыляя, с великим трудом передвигается от стула на лежанку, чтобы устроиться на ночь.

В колхоз дядя Михей и его холостые сыновья не вступают, живут единолично, средства к пропитанию добывают в тайге: бьют шишку, собирают ягоды, где-то в глуши посеяна у них на гари малость ржи, за которую они не платят твердого налога, потому что о той ржи никто не знает. У Михеевых достаток, по всей зиме они с хлебом. Несмотря на то, они собираются переехать куда-то ни производство, где, как они говорят между собой, живется слабодней, лучше и сытней. И переехали бы давно, да беспомощный дед Видиней им мешает: куда с ним!

За куропатками Гришка ходит на самодельных лыжах, удобных и легких. Станет на лыжи, оплетет ремешками пимы — и пошел. Скатится с горы на лед реки, перейдет на ту сторону и скроется в тальниках. Я смотрю с горы вслед Гришке и завидую ему. Мне тоже хочется иметь лыжи и ходить на промысел.

Помню, в разгар зимы я чем-то смог угодить Петру, среднему сыну тети Натальи и дяди Михея. Кажется, было так. Петр напился и валялся в снегу, а я увидел и сообщил об этом его родителям. Петр мог бы закостенеть на клящем морозе, но, узнав от меня, дядя Михей пошел и притащил на себе, как куль, сына домой. Петр остался в живых и, исполнившись ко мне благодарности, согнул мне из молодой березки лыжи. Так неожиданно я стал владельцем прекрасных лыж. С того дня я настойчиво прошусь с Гришкой на промысел и он, раз и другой отказав мне, наконец согласился взять меня с собой.

И вот мы идем с ним на поля. Утро. Солнце холодное, красное только что поднялось над лесом. От его света искрится снег на земле и на деревьях, отчего приходится на все смотреть с прищуркою, так как больно глазам. Мы с Гришкой торопимся: зимний день короток и мал, как птичий коготок. Не успеешь оглянуться, солнце, описав пологую дугу, начнет опускаться за дальнюю таежку, и тогда наступит вечер и темнота. Гришка идет впереди, я — за ним. Встречь дует жестко. Сквозь прорехи шубенки меня обжигает. Сквозь тонкий холст штанцов просвистывает до ломоты в костях. Но что делать: охота пуще неволи.

Идем хлебным полем. Из-под снега там и сям виднеются копны обмолоченной с осени соломы. Вкруг копешек на снегу мелкие крестики. Это, объясняет Гришка, наследили куропатки, которые прилетают сюда ночью подкормиться. Скоро ловушка, говорит Гришка.

Скоро ловушка — и Гришкой овладевает охотничий азарт. Он то бегом бежит на лыжах, то вдруг остановится. Сухое, с острым подбородком и узко, и глубоко посаженными глазками, лицо его бледно, тонкие губы извиваются в хищной улыбке.

— Слышь, Ваньк, — говорит он, — я ее, куропатку-то, вот так, вот эдак... — И показывает руками. — Схвачу я ее, вытащу, скажу ей: посмотри, скажу, куропаточка, в последний раз на белый свет. Глазами, скажу, позырь. С полем, скажу, попрошшайся. На лес, скажу, погляди. Ну, скажу, насмотрелась? А теперь, скажу, помирай. И вот так ее, вот эдак... — И Гришка сжимает пальцы в кулак, будто он кого-то душит.

Я смотрю на Гришку со страхом. Да и птицу, которую он воображаемо душит руками, мне жалко. Я думаю: зря, кажись, я упросился с ним на промысел...

Еще какое-то время мы идем по засыпанному снегом полю — и останавливаемся. Перед нами ловушка.

Ловушка на куропаток, к моему удивлению, очень проста. В снегу выкопана неглубокая яма с крутыми стенками. Поверх ямы с одного края на другой впритруску брошены непомятые, прямые стебли ржи. Птица, желая поклевать зерно, недогадливо садится на стебли и проваливается в яму. Туда-сюда снует она в яме, а чтобы взлететь вверх, крыльями раздвинуть в стороны ржаные стебли и вырваться на волю, на это у нее не хватает ума...

Сняв с ног лыжи, Гришка становится на корточки и, раздвинув стебли, заглядывает в яму. Губы его плотоядно извиваются.

— Смотри, Ваньк, две, — радостно объявляет он. — Две... Две куропатки. А? Две!

Я тоже снимаю лыжи и, присев, заглядываю в яму. Гришка не врет: две вольные птицы, две белые куропатки попались в нехитрую ловушку. Куропатки сидят рядком, касаясь друг друга крылами, и, мне кажется, горюют по своему злосчастью. У куропаток черные круглые глазки, вострые прямые клювики и лапки, оснащенные пушистыми, для тепла, гачами.

— Пофартило мне, две, — обрадованно бормочет Гришка и просовывает сквозь стебли руки. Куропатки в испуге и страхе мечутся, но им тесно в яме, им некуда деться, им не спастись.

Удерживая обеими руками, Гришка вынимает из ямы одну из куропаток и показывает мне: смотри-де, какая крупная!

Я смотрю. Красива куропатка. Белая. Белее снега. Робкая. Глядит она на Гришку со страхом. Глазами она миг-миг, веки, как у курицы, надвигаются на глаза снизу вверх. На голове у куропатки хохолок, а сзади ловкий хвостик.

— Ага, попалась, куропатка, — злорадным голосом говорит Гришка. — То-то же. Летала — попалась. Теперь тебе пришел карачун... — Одной рукой Гришка удерживает птицу, другою, обвив костистыми, крючковатыми, как у старика, пальцами шею куропатки, начинает ее душить.

— Не надо, Гришк! — со слезами в голосе упрашиваю я. — Отпусти ее, пусть она живет на воле! Ей тоже жить охота.

Гришка не обращает на меня внимание. Пальцы его руки сжимаются все теснее. Я отбегаю в сторону, я не смотрю на Гришку. Я плачу от жалости...

Вечер. За окнами зимняя темь. Тускло горит подвешенная к потолку десятилинейная лампа. Десятилинейная лампа — яркая, но Михеевы экономят керосин и донельзя убавляют фитиль. В избе сумрак.

Уже поставлены посреди избы козлы. На козлы брошены сосновые доски. На доски разостланы войлоки — общая постель для всех. Поверх войлоков кинута гуня — старые полушубки, рванина — одеваться для тепла ночью. Придет время — и Михеевы разлягутся на своих роскошных нарах для всеобщего сна. С края от окошка ляжет старший Федор, рядом с ним поближе к середине — средний Петр, далее — меньшой Гришка, которому всех теплей, он в середине. Рядом с Гришкой уляжется сам хозяин, глава и отец дядя Михей. А с края нар клубочком свернется тетя Наталья, востроносенькая, с бледным, худым лицом. Тетя Наталья с мамой родные сестры, но друг на друга ничуть не похожи. Мама молода, щекаста, глазаста, вся круглая, а тетя Наталья давно постарела и высохла.