В третью стражу. Трилогия
Шрифт:
– Нет, - покачал он головой.
– Ничего... Но, может быть, позже... после тринадцатого проснутся...
По договоренности, сотрудники разведуправления, - если решат все-таки идти на предложенный Бастом контакт, - должны дать объявление в одной из парижских газет. Тогда и только тогда, "место и время" встречи в Брюсселе - площадь перед дворцом Юстиции, первый понедельник марта - станут актуальными. Таня давным-давно должна была уже добраться до Москвы и рассказать товарищам о "странном" немце из Антверпена, но никаких объявлений господа военные разведчики пока не давали. Что это означает и означает ли хоть что-нибудь вообще, можно только гадать, но знать наверняка - невозможно. Оставалось
"Или это уже биполярность?" - но в наличие у себя любимого маниакально- депрессивного синдрома Олег, разумеется, не верил.
– Возможно... А что скажешь про мадам?
– А что бы ты хотел услышать?
– вопросом на вопрос ответил Олег.
– Не знаю, но как-то...
– Это ее выбор, - Олег понимал, что тревожит Степу. Но и Витю это тоже волновало. Да и Олег не был лишен известных сантиментов, хотя и помнил - так их, во всяком случае, дрючили в ЦАХАЛе - что женщины "такие же мужики, как и все остальные, только без яиц".
– Ее... Красивая женщина...
"Однако!"
– Она ведь твоя родственница?
– Ты кого сейчас спрашиваешь?
– поднял бровь Олег.
– Если Олега, то - нет. Она, Витя, совершенно русская женщина, - усмехнулся Ицкови ч.
– Я Баста спрашиваю, - Степа был в меру невозмутим, но усики свои пижонские все-таки поглаживал, по-видимому, неспроста.
– Ну... это такое родство...
– Олег изобразил рукой в воздухе нечто невразумительное, и пожал плечами.
– У тебя самого таких родственниц, небось, штук сорок... и степень родства устанавливается только с помощью специалиста по гинекологии...
– Генеалогии, - хмуро поправил Олега Степан.
"Влюбился он, что ли? Ну, в общем, не мудрено - женщина-то незаурядная..."
– Оговорка по доктору Фрейду...
– усмехнулся Олег.
Степан только глазом повел, но вслух ничего не сказал. Он не знал, каковы истинные отношения Кейт и Баста, но, разумеется, мог подозревать "самое худшее" и, похоже, ревновал, что не есть гуд. Но не рассказывать же Степе, что он, Олег Ицкович, умудрился запутаться в двух юбках похлеще, чем некоторые в трех соснах?
11.02.
36
г.
15
ч.
32
мин.
"Жизнь сложная штука", - говаривал, бывало, дядя Роберт. Особенно часто поминал он эту народную мудрость после третьей кружки пива. Впрочем, вино, шнапс и коньяк приветствовались ничуть не меньше. Разумеется, дело не в том, что любил, а чего не любил Роберт Рейлфандер. Просто слова его вдруг - неожиданно и брутально - оказались чистой правдой. Никакой простоты Питер Кольб в жизни больше не наблюдал. Напротив, вокруг случались одни лишь сложности, некоторые из которых были такого свойства, что как бы в ящик не сыграть.
Вчера ближе к вечеру "Шульце" перехватил Питера у выезда с территории гаража. Бесцеремонно - как делал, кажется, абсолютно все - влез в машину и опять начал донимать "дружище Питера" странными речами и подозрительными намеками. Кольб слушал, пытался отвечать, и в результате сидел как на иголках. Потел и боялся: вот, что с ним происходило на самом деле. Боялся, что этот хлыщ, говоривший на "плохом" французском, может в действительности
оказаться сотрудником секретной службы. А если французы знают, на кого он работает..."Господи, прости и помилуй!"
– Завтра, - неожиданно сказал господин "Шульце".
– Мы встретимся часа в три... вон там, - и указал рукой на бистро в конце улицы.
– И объяснимся до конца. Вы не против, дружище?
– Я не...
– все-таки голос Питера подвел: дал петуха.
– Не понимаю, о чем вы говорите.
– Именно об этом я и говорю, - улыбнулся "Шульце".
– Вы не понимаете, и я не все понимаю... Вот мы с вами завтра и объяснимся. К взаимному удовлетворению... Остановите здесь!
Последние слова "Шульце" произнес жестко и недвусмысленно. Это прозвучало как приказ, и человек этот - кем бы он ни был на самом деле - умел приказывать и чувствовал себя в своем праве, повелевая теми, кто таких прав не имел. Например, бедным господином Кольбом, оказавшимся вдруг в крайне опасном положении.
Но делать нечего: "Шульце" приказал, и Питер затормозил. "Шульце" кивнул, словно, и не сомневался, что всякий, кому он прикажет, тут же и подчинится. Чуть помедлив, он достал из кармана пачку сигарет, взвесил ее на ладони, по-видимому решая: закурить ли, и, - так и не закурив, - вышел из "Пежо". Высокий, крепкий и совсем непохожий на мелкого буржуа, тем более - на пролетария.
"Офицер...
– с ужасом подумал Питер Кольб, глядя, как "дружище Шульце" закуривает сигарету.
– Это офицер!"
Больше он уже ни о чем думать не мог. В ушах стоял гул, со лба на глаза стекал пот, а перед глазами... Как он добрался до дома, в котором жил куратор, Питер не знал. Вернее, не помнил. Добрался - что вообще-то странно - и это главное. Бросил машину у тротуара и бегом, как свихнувшийся бизон, помчался к парадному и дальше, дальше... мимо вскинувшейся было консьержки, на лестницу и по лестнице вверх, вверх, разом забыв обо всем, чему его учили в ульмской школе Гестапо. Но спешил зря: куратора не оказалось дома.
"И, слава богу!" - признал спустя полчаса Питер Кольб.
После большой чашки кофе с молоком и двух порций кальвадоса ему полегчало, и даже страх куда-то пропал. А вот опасение, что, явившись без разрешения на квартиру господина Леруа, он опозорился бы так, что о карьере можно было бы забыть, это опасение вышло на первый план и всецело занимало теперь мысли Питера Кольба. И напрасно, но тут уже ничего не поделаешь. То ли он от природы был глуп и неспособен к серьезной, требующей внимания и порядка, работе, то ли его просто недостаточно хорошо учили, - в любом случае Питер Кольб проиграл уже все, что у него было или могло быть, хотя он об этом даже и не подозревал.
11.02
.36 г.
19
ч.
17
мин.
Мужчин было двое, и один из них, наверняка, - немец. Тем хуже обстояли дела для человека последние два года известного в Париже под именем Анри Леруа. "Немец", судя по всему, неплохо разбирался в делах Гестапо, и провести его было затруднительно. А "француз"... Тот пугал Гюнтера Графа пожалуй, даже больше, чем "немец". У "лягушатника" оказался тревожащий взгляд "страдающего праведника". "Froschesser - подумал Гюнтер.
– Поганый лягушатник". Человек именно с таким взглядом мог - ради дела и наперекор собственным представлениям о добре и зле - запытать допрашиваемого до смерти. Это Гюнтер хорошо знал на собственном опыте. Он уже встречал подобных людей. А потому, не стал запираться. Это глупо, а главное, толку - ноль...