В зеркалах

Около двери была зеленая кнопка, и толстяк нажал на нее. За стеной зазвенел звонок, и немного погодя зеленая дверь перед ними стала уходить вверх. Они вошли в другую комнату — очень просторную и выложенную белым кафелем. В углу стоял металлический стол на колесиках. Высоко над ними, под потолком, два серых матовых окошка, забранные мелкой сеткой, цедили в комнату дневной свет.

— Теперь подождите, — сказал ему толстяк.

Рейнхарт ждал, глядя на окна. Толстяк скрылся за дверью.

Рейнхарт слышал, как он спускается по железным ступеням. Где-то внизу ожил металл: лязгнула железная дверь, басовито загудел мотор, зашумела зубчатая передача. Рейнхарт подумал: «Колесики алюминиевые».

Двустворчатая дверь в стене раздвинулась, зажегся красный свет. Из лифта, которого Рейнхарт сначала не заметил, вышел негр в очках, везя за собой стол с покрытым простыней телом. Рейнхарт стоял и смотрел вверх, на окна.

Бледный толстяк появился снова. На нем был белый халат.

Не взглянув на Рейнхарта, негр в очках подкатил к нему стол и вышел.

Толстяк поднял простыню. Рейнхарт не сразу решился посмотреть вниз.

Она лежала на столе. Под затылком была металлическая скоба, поддерживавшая голову. Простыня была отогнута на груди, и открытая часть тела была синеватой. Ее шея и челюсти были почти фиолетовые, губы — синие. Вся нижняя часть лица сильно раздулась. Под глазами, как два полумесяца, лежали крапчатые восковые припухлости; сами глаза были полуоткрыты; из-под жестких век выглядывали потемневшие белки. «Во всем этом, — подумал Рейнхарт, — самое неподвижное — ресницы». С каким бы напряжением он ни смотрел на них — ресницы ни разу не дрогнули. Ни волоска, ни вздоха. Прекрасные ресницы, думал Рейнхарт, какие длинные.

Умерла. Навсегда умолкла. Что, если бы длинные ресницы раскрылись, и сказала: Рейнхарт.

Вот она, мертвая, сказал странный голос только Рейнхарту в уши, она никогда не скажет Рейнхарт.

Как, умерла?

Кто же теперь скажет Рейнхарт. Боже мой, подумал Рейнхарт, ее ресницы. Он посмотрел на толстяка. Кто теперь скажет Рейнхарт.

— Это моя приятельница.

Толстяк обогнул стол и встал рядом с Рейнхартом.

— Почему она мокрая? — спросил Рейнхарт.

— Она не мокрая, — ответил толстяк. — Ее обмыли, вот и все.

— Она мокрая, — сказал Рейнхарт. — Волосы мокрые.

Волосы Джеральдины раскинулись на столе вокруг головы. Часть их сбилась в комок на скобе под затылком. Они были темнее, чем им полагалось быть.

Толстяк положил ладонь на лоб Джеральдины и отодвинул вверх прядь волос. Пальцы у толстяка были на удивление длинные и изящные; жест показался привычным, как будто он часто так делал.

— Они не мокрые, уважаемый. Их просто вымыли.

Он залез рукой под простыню, вытянул руку Джеральдины и приподнял, чтобы отвязать от запястья ламинированную оранжевую карточку. Кисть Джеральдины была скручена, как будто сломаны были некоторые пальцы. Указательный и средний свирепо уткнулись в ладонь; безымянный и мизинец сцепились с неистовой силой.

Одной рукой толстяк снял карточку, а другой поймал опускавшуюся кисть Джеральдины и вернул под простыню.

— Что ж, если это ваша приятельница, — сказал он Рейнхарту, — то мы закончили.

Он снова закрыл Джеральдину простыней. Рейнхарт наблюдал, как саван ложился на лицо. Он различил очертания носа, лба и маленькую выпуклость на месте шрама.

Как, умерла?

Рейнхарт проследовал за толстяком к письменному столу.

— Вы связаны с ее ближайшими родственниками? Как они намерены распорядиться телом?

— Видите ли… — сказал Рейнхарт. — Я не знаю, кто ее ближайшие родственники. То есть как бы это сказать… я вообще о ней мало знаю. Понимаете, я хочу сказать, что не знаю, какие могут быть сделаны распоряжения и кто их может сделать.

— Хм, — произнес толстяк.

Подошел охранник, и Рейнхарт заполнил два бланка от имени Джека Нунена. В них содержался отказ от претензий на имущество и тело и акт об опознании. Охранник расписался как свидетель и ушел. Рейнхарт обещал толстяку порасспросить насчет родственников Джеральдины. Если он выяснит, где они, то даст им знать.

Выйдя из комнаты, он направился не обратно, к белому лифту, а вверх по бетонной лестнице. Он видел, как охранник разговаривал перед дверью лифта с двумя мужчинами в синем, и, подумав, что это могут быть полицейские, решил уходить другой дорогой.

Бетонная лестница привела на второй этаж, в негритянскую половину больницы. Заблудившись окончательно, Рейнхарт долго бродил по коридорам, забитым больными неграми. Все перед ним расступались.

Рейнхарт вышел на улицу по проезду для санитарных машин и повернул к автобусной станции. Час был поздний — вместе с темнотой наползал жаркий туман, и над Канал-стрит висело желтое свечение. Оседлав трамвайные линии, проносились изредка грязно-оливковые армейские грузовики. Грузовики с разбитыми машинами на буксире попадались гораздо чаще обычного. В остальном движение было маленькое; негры почти не встречались.

На многих углах стояли группами люди в ярких спортивных рубашках — жители соседних городков, решившие своими глазами взглянуть на то, что происходит. Они были озадачены, таинственность событий в большом городе раздражала их бесхитростные души. Большие города холодны и черствы, думали они и, провожая прохожих липким взглядом, цеплялись за всякую возможность хоть под конец принять участие в беспорядках. С наступлением темноты они почувствовали себя неуютно, некоторые бубнили что-то малопристойное по поводу Рейнхартова костюма.

— Эй, — спросил его малорослый провинциал на углу Бейсин-стрит, — эту улицу еще не отняли у белых?

— Ваша, ваша, — сказал Рейнхарт, жестом предлагая ему трамвайную остановку и статую Боливара.

Провинциалу не очень понравился ответ; он выругался, глядя в сгущавшуюся темноту. Но Рейнхарта пропустил.

Рейнхарт торопливо вошел на автобусную станцию и огляделся. Если все мужчины в шляпах были полицейские, то полицейских здесь было не меньше, чем пассажиров. Вдобавок здесь наверняка были и полицейские без шляп. Рейнхарт благополучно миновал всех полицейских и стал в очередь позади матроса и заморенной молоденькой женщины с грудным ребенком.