В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

После смерти Жуковского перевод "Сказки..." вышел отдельным изданием

(Stuttgart, 1852) с предисловием Ю. Кернера, фрагмент из которого представляют

приводимые воспоминания. Кроме того, Ю. Кернер, издавший несколько

сборников рассказов о привидениях, упоминается в статье Жуковского "Нечто о

привидениях" (1850); три книги сочинений Кернера, из которых одна -- с

дарственной надписью -- сохранилась в библиотеке Жуковского (Описание, No

1415, 1416, 1582).

Адольф Фридрих фон Шак

Адольф Фридрих фон Шак (1815--1894) -- немецкий поэт, мемуарист. Был

знаком с Жуковским во Франкфурте и Бадене. В библиотеке Жуковского среди

книг, принадлежащих членам его семьи, сохранился сборник стихотворений

Шака "Эпизоды" (Берлин, 1869; см.: Описание, No 2485). А.-Ф. фон Шаку

принадлежат воспоминания: Ein halbes Hahrhundert. Stuttgart, 1894, фрагментом из

которых является приводимый в наст. изд. текст.

1 Дом, в котором Жуковский жил в Бадене и где он умер, находился на

Софи-штрассе у Грабена (Нааре W. W. A. Joukowsky und seine Beziehungen zu

Deutschland und Baden. Miinchen, 1899. S. 23, 28).

2 Myp -- река в Бадене.

3 О судьбе переводов Шака из Жуковского ничего достоверно не

известно.

4 Имеется в виду перевод Юстинуса Кернера (см. выше).

А. С. Стурдза

ДАНЬ ПАМЯТИ ЖУКОВСКОГО И ГОГОЛЯ

Если гармония между настроением души и силою творческого ума

составляет идеал поэта и мыслителя истинно великого, -- то Карамзину и

Жуковскому неотъемлемо принадлежит в сем отношении венец первенства. В

жизни и деятельности Жуковского, продолжавшихся к чести и пользе России

около 50 лет, сияло без затмения редкое сочетание младенческого незлобия с

умом и дарованием изобильным, обладавшим вполне тайною изящного. В нем

мысли и чувства, слово и жизнь, самостоятельность творческого дара и

необыкновенная переимчивость всего прекрасного в созданиях других поэтов --

такое невиданное в одном лице сочетание достоинств, по-видимому

противоположных, -- вот что составляет нравственную физиономию Жуковского.

Сердечная теплота, от которой изливался чистый свет, придавала его существу

неизъяснимую любезность и прелесть. А непринужденная снисходительность его

к поступкам и слабостям людей обезоруживала всякое самолюбие и притупляла

жало зависти и злорадства. Вся жизнь его, мирная и благотворная, так верно

отразилась в христианской его кончине, что даже не знавшему Жуковского

нетрудно было бы угадать характер его земного бытия по признакам его

последних дней, описанных с такою любовию и мудростию в письме

священника1, преподавшего умирающему напутственные таинства.

Тело Жуковского покоится в родной земле, вблизи могил Карамзина,

Крылова, Гнедича и других знаменитых современников усопшего. Отныне

друзья-почитатели незабвенного, без сомнения, займутся собиранием материалов

для его биографии, и этот труд, добросовестный и подробный, приложит

лучезарную печать к драгоценному и блестящему свитку его творений. С своей

стороны -- и я принесу не богатую, но чистую дань его любезной памяти.

Жизненные пути наши сходились по временам и опять расходились на длинные

расстояния времен и мест. Разлуку нашу восполняла дружеская переписка,

довольно часто, впрочем, перерываемая обстоятельствами. Певца во стане

русских воинов2 я уже знал и любил в созвучиях прекрасной души его несколько

лет прежде первой нашей встречи. Впечатление от нее было прочно. Жуковский

ценил во мне любителя словесности древней, а я учился изяществу русской речи в

его бессмертных стихах, в его стройной и обдуманной прозе, в неподражаемых

его подражаниях. Однако я полюбил в Жуковском человека едва ли не более, чем

великого писателя. Кроме сношений моих с ним в обеих столицах, мне

посчастливилось принять и угостить его в Одессе, в моем доме3. Совершая

путешествие по России, в свите государя наследника, Жуковский заехал к нам и

отпраздновал на моей приморской даче, в семейном моем кругу, 30-го августа,

радостное тезоименитство августейшего его питомца. Как теперь помню, мы

мирно пировали в саду, под густою тенью виноградных лоз, заслонявших от нас

палящие лучи южного солнца. Потом мы не раз встречались друг с другом в

городе. Там-то я впервые узнал, что великий поэт имел дар и привычку рисовать

карандашом наскоро, но очень удачно картинные виды, попадавшиеся ему во

время путешествия. Как-то, заметив, что угольный балкон моего дома доставлял

точку зрения самую верную на одесскую пристань, он захотел снять этот вид. Мы

стали оба на балконе; он взглядывал на море и стоя чертил карандашом, меж тем

как беседа текла тихою струею и взаимно нас занимала. Рассказывая мне порядок

своих занятий при великом князе наследнике, метод преподавания им истории, а

также характеристику людей и мест во время странствования, Жуковский был

увлекателен, потому что его милое простодушие нисколько не мешало

проблескам прямого глубокомыслия. Беседуя с ним, я часто замечал с тайною

радостию, что в этой прекрасной душе, так щедро одаренной душелюбцем, уже

зачинался, возрастал и созревал для неба внутренний человек, т. е. христианин,

достойный сего имени, -- малейшие, по-видимому, обстоятельства возводили его

к прямой цели нашего бытия... Так, он рассказал мне, что в Южной Германии где-

то он подружился с почтенною семьею искренних христиан, которых в

присутствии его постигла свыше тяжкая скорбь. Эти добрые люди, муж и жена в

преклонных летах, лишились вдруг единственного сына. Жуковский умилялся

при воспоминании о них и несколько раз повторял мне слова злополучной четы.