В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

{свободного исследования (нем.).} также уничтожает всякую возможность иметь

неподсудимый авторитет, или, что все равно, церковь, как в политическом мире

уродливая база народного самодержавия (souverainet'e du peuple) уничтожает

всякую возможность общественного порядка. Несмотря на это, как много чистых

христиан между протестантами! Я многое читаю <...>, и это чтение тем для меня

назидательнее и убедительнее, что я все истинное с шаткой базы переношу на

мою твердую, с базы протестантизма на базу православия..." Мы увидим далее в

том же письме, что Жуковский, нисколько не отставая от своего главного

призвания в жизни, т. е. переводя "Одиссею" и исполняя долг верного наставника

при детях своих, все-таки успевал духовное чтение усвоивать самому себе

посредством христианских рассуждений, впрочем недоконченных и неизданных.

Опять привожу его собственные слова в доказательство отрадной истины, мною

замеченной!.. "В последнее время, -- пишет он, -- в промежутках моего главного

труда, т. е. моего перевода "Одиссеи", я набросал на бумагу несколько разного

рода рассуждений в прозе5; в том числе есть некоторые содержания

христианского. Все это теперь пересматриваю и привожу в порядок. Мне

хотелось бы со временем выдать эти отрывки. Но мои рассуждения о предметах

христианства требуют особого пересмотра, надобно представить их на суд ума,

просвещенного ученым православием; я невежда в теологии: думаю, что можно

быть православным христианином и без обширной теологической учености; но

пустить в ход свои мысли должно только по прямой дороге, указанной нашею

церковью, а для этого нужен путеводитель опытный. Все, что церковь дала нам

один раз навсегда, то мы должны принять безусловно верою также один раз

навсегда. В это дело нашему уму не следует мешаться; ему принадлежит только

акт этого принятия, или, вернее, протокол этого принятия, и потом применение

его к практической жизни. Иной философии быть не может, как философия

христианская, которой смысл от Бога к Богу. Философия, истекающая из одного

ума, есть ложь. Пункт отбытия всякой философии (point de d'epart) должно быть

Откровение... У меня в виду со временем написать нечто под титулом: Философия

невежды. И этот титул будет чистая правда. Я совершенный невежда в

философии; немецкая философия была мне доселе и неизвестна и недоступна; на

старости лет нельзя пускаться в этот лабиринт: меня бы в нем целиком проглотил

минотавр немецкой метафизики -- сборное дитя Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля

и пр., и пр. Хочу попробовать, что могу написать на белой бумаге моего ума,

опираясь на одне откровенные, неотрицаемые истины христианства. Теперь за

этот труд приняться еще не могу! Я занят другим делом, азбукою; начал учить

сам свою дочку и хочу для нее составить полный курс домашнего

систематического, приготовительного учения, по собственной методе, которая

мне кажется весьма практическою..." Если не ошибаюсь, то нравственный облик

Жуковского как человека мыслящего и верующего, как нежного и заботливого

семьянина и вместе христианина, пользующегося временем для вечности, ясно

виднеется в приведенных нами отрывках последнего письма его ко мне. Из

небольшого абзаца читатели наши, конечно, выведут заключение, что собрание

всех писем незабвенного к друзьям было бы немалою услугою не только для

отечественной словесности, но вместе и для народного духа. По крайней мере, я

смею думать, что эта переписка, всегда искренняя, всегда обильная мыслию и

чувством, объемлющая собою полвека, не уступала бы содержанием и даже

изяществом тому, что отыщется поэтического в его бумагах. Как бы то ни было,

слава Жуковского будет возрастать у нас, как все истинно благое, по мере

отдаления нашего от его могилы. Завеса любезной скромности, которою усопший

прикрывал сокровище своего сердца и гения, снимется постепенно и будет

утешать нас в нашей утрате. Жуковскому не удалось исполнить желания,

которым пламенело сердце: я разумею -- возвратиться заживо на родину. Помню

не без сожаления, что в моих письмах я довольно сильно и настойчиво убеждал

его ускорить обратный путь в отечество, где наперед радовались его прибытию

все благомыслящие люди. Но семейные обстоятельства остановили его; и Россия,

в единственный замен своих надежд, восприяла в недра свои одни его останки. Не

забудем, впрочем, что после него остались супруга и двое детей, получивших от

отца первые залоги всего истинного и прекрасного в душе человеческой. Нельзя

не любить их издали и заочно; нельзя каждому из нас, друзей покойного, не

пожелать им истинного счастия на земле, -- я разумею сходства возможно

близкого с отцом и наставником; нельзя не надеяться и уповать, что последнее

видение Жуковского на одре смертном, когда он причащался вместе с любимцами

души своей, оправдано будет вполне вожделенным событием. И подлинно, в

преддверии вечности, в самое священно-тайное мгновение земного бытия,

вдохновенный поэт увидел перед собою внутренними очами Христа, осенявшего

его детей в ту минуту, когда преподавалась им чаша спасения. Предчувствие веры

чистой, младенческой и простой, без сомнения, сбудется. Ибо вера, по

свидетельству самой истины, есть обличение вещей невидимых. <...>

Комментарии

Александр Скарлатович Стурдза (1791--1854) -- чиновник министерства

иностранных дел, дипломат, автор статей по религиозным и политическим

вопросам. Первое свидетельство сравнительно раннего знакомства Жуковского и

Стурдзы -- запись в дневнике от 17 октября 1817 г. (Дневники, с. 53). В сентябре

1819 г. Жуковский обсуждает с Карамзиным скандал вокруг книги Стурдзы

"M'emoire sur l''etat actuel de l'Allemagne" (1818); A. Коцебу, разделивший идеи этой