Шрифт:
Ты получал кое-что взамен, но далеко не ту роскошь, какую предлагала армейская жизнь. Как шахтмейстеру, тебе предоставили отдельный дом и право первым просмотреть девушек, приходивших сдаваться из буша. Преемник фон Трота Линдеквист отменил приказ об уничтожении и призвал всех убежавших туземцев вернуться, пообещав, что никому не причинят вреда. Дешевле, чем высылать поисковые группы. В буше свирепствовал голод, и поэтому вместе с пощадой обещали пищу. Накормив, их брали под стражу и отправляли в шахты, на побережье или в Камерун. Laagers туземцев под конвоем военных почти ежедневно прибывали из внутренних районов. По утрам он шел к помосту и помогал на сортировке. Из готтентотов прибывали, в основном, женщины. Среди немногочисленных гереро соотношение полов было более или менее равным.
Чтобы после трех лет южных излишеств придти на эту пепельную равнину, пропитанную морем-убийцей, требовались неведомые природе силы — силы, питаемые иллюзией. Даже киты не могли безнаказанно
Бесплодные островки напротив Luderitzbucht служили естественными концлагерями. Вечером, обходя кучки людей, раздавая одеяла, пищу и, время от времени, поцелуи шамбока, ты ощущал себя отцом, как того требовала колониальная политика, говорившая о Vaterliche Zuchtigung — об отцовской порке, неотъемлемом праве. Их ужасно худые, лоснящиеся от тумана тела лежали, прижавшись друг к другу, стараясь разделить на всех жалкие остатки тепла. Всюду в тумане бодро шипели факелы из пропитанных китовым жиром пучков тростника. Мертвая тишина стояла над островком в такие ночи: густой туман заглушал жалобы и крики боли от лезии или судорог, и ты слышал только вязкий прибой, косо набегавший с грохотом на берег, и сползавший, шипя и пенясь, в неимоверно соленое море, оставляя на песке белую кожу, которую поленился унести с собой. Лишь изредка, перекрывая его механический ритм, из-за узкого пролива, с огромного африканского континента доносился звук, он делал туман холоднее, ночь — темнее, Атлантику — более грозной; если бы тот звук издавал человек, то его назвали бы смехом, но то был звук не человеческий. Это продукт враждебных секреций вливался в кровь, застоявшуюся и хмельную, заставляя нервные центры судорожно подергиваться, а тьму сгущаться в серые угрожающие фигуры, заставляя зудеть каждое волокно, вызывая душевное расстройство, общее чувство ошибки, избавиться от которых можно было лишь с помощью этих отвратительных спазмов, этих толстых веретенообразных воздушных вихрей в глубине глотки, вызывавших раздражение в верхней части ротовой полости, наполнявших ноздри, смягчавших покалывание под челюстью и вдоль срединной линии черепа, — то был крик коричневой гиены, или берегового волка, рыскавшей по песчаному берегу в одиночку или со товарищи в поисках моллюсков, мертвых чаек — любой неподвижной плоти.
Поэтому, находясь среди них, тебе волей-неволей приходилось рассматривать их как толпу, зная, что, по статистике, умирает от двенадцати до пятнадцати человек в день, но ты был не в состоянии даже понять, кто именно, — ведь в темноте они различаются лишь размерами, и это обстоятельство по-прежнему помогало не обращать на них внимания. Но всякий раз, когда из-за пролива доносился вой берегового волка — возможно, ты в этот миг как раз наклонялся осмотреть потенциальную наложницу, пропущенную при первом отсеве, — ты, подавив воспоминания трех прошедших лет, едва удерживался от желания узнать, не эту ли девочку поджидает тварь.
Будучи штатским шахтмейстером, получающим жалованье от правительства, он, среди прочих излишеств, вынужден был отказаться от роскоши видеть в них живых людей. Это касалось даже наложниц. Каждый имел их несколько: одних только для работы по дому, других — для удовольствия, ибо семейная жизнь тоже стала делом коллективным. Никто, за исключением высших офицеров, не имел их в единоличном владении. Нижние чины — военнослужащие и десятники, к которым относился и он, — пользовались ими из общего котла — из обнесенной колючей проволокой зоны неподалеку от лагеря холостых офицеров.
Непонятно было, кто из женщин лучше проводит время в смысле жизненных благ — жившие за колючей проволокой куртизанки или работницы, пристанищем которым служила большая загородка из колючего кустарника ближе к пляжу. Рассчитывать приходилось преимущественно на женский труд — мужчин по понятной причине не хватало. Обнаружилось, что слабый пол пригоден для выполнения определенных видов работ. Женщин, например, можно впрягать в тяжелые телеги, груженые поднятым со дна гавани илом, или отправить носить рельсы для железной дороги, прокладывавшейся через Намиб к Китмансхупу. Не удивительно, что место назначения напоминало ему старые деньки, когда он помогал конвоировать чернокожих. Нередко он грезил наяву под подернутым дымкой солнцем, вспоминая источник, под завязку забитый черными трупами, их рты, уши и ноздри наполнены россыпями зеленых, белых, черных, переливающихся мух и их личинок; человеческий костер, пламя которого, казалось, достигает Южного креста; хрупкость костей; разверзнутые телесные полости; неожиданная тяжесть даже самого хилого ребенка. Но здесь не могло быть ничего подобного: они были организованы, приучены работать en masse тебе приходилось следить не за скованным цепями этапом, а за двумя длинными шеренгами женщин,
носивших рельсы с прикрепленными к ним железными шпалами. Как и любая небрежность во время тех переходов, падение одной из женщин приводило лишь к частичному увеличению нагрузки на других, а не к замешательству и беспомощности. Лишь однажды на его памяти случилось нечто подобное. Возможно, причиной тому послужили туман и холод, которые на предыдущей неделе были сильнее обычного — из-за этого их суставы могли воспалиться, — в тот день у него самого болела шея, и он с трудом повернул голову узнать, что случилось. Так или иначе, но внезапно раздался вопль, и он увидел, как одна из женщин споткнулась и упала, увлекая за собой остальных. У него защемило сердце, ветер с океана наполнился благоуханием: то был кусочек прошлого, словно проступивший сквозь рассеявшийся туман. Он подошел, убедился, что упавший предмет переломил ей ногу, вытащил ее, не позаботившись приподнять рельс, и, скатив вниз по насыпи, оставил там умирать. Это пользу, подумал он, — на время отвлекло от ностальгии, которая на том побережье являлось разновидностью уныния.Но если живущих за колючим кустарником изматывал труд физический, то жившие за колючей проволокой могли с такой же легкостью утомиться от труда сексуального. Некоторые военные принесли с собой странные идеи. Один сержант, стоявший слишком низко на служебной лестнице, чтобы заслужить мальчика (мальчики были редкостью), обходился как мог безгрудыми девочками-малолетками — брил им головы, держал голыми, если не считать севших армейских рейтуз. Другой заставлял партнерш лежать неподвижно, наподобие трупов. За любые сексуальные реакции — внезапный вздох или непроизвольное подрагивание — он налагал дисциплинарные взыскания элегантным, украшенным драгоценными камнями шамбоком, изготовленным на заказ в Берлине. Так что если женщины о чем-то подобном и думали, они не делали большой разницы между колючками кустарника и стали.
Сам он мог стать счастливым в этой новой коллективной жизни, мог сделать карьеру в строительстве, если бы не одна из его наложниц девочка-гереро по имени Сара. Она дала ему почувствовать всю его неудовлетворенность и, может, даже стала одной из причин того, что он бросил все и отправился вглубь страны за роскошью и излишествами, исчезнувшими (как он опасался) вместе с фон Трота.
Впервые он обнаружил ее в Атлантическом океане, в миле от берега на волноломе из темных лоснящихся камней, — согнувшись в три погибели, женщины таскали их на руках и с трудом, преодолевая боль, укладывали в отходившее от берега щупальце. Весь день небо было затянуто серыми простынями, а на западе над горизонтом висели черные тучи. Сначала он увидел ее глаза — в белках отражалось неторопливое волнение моря, затем — спину, разукрашенную рубцами от шамбока. Только похоть, полагал он, двигала им, когда, подойдя к ней, он жестом приказал положить камень, который она стала было поднимать, нацарапал и вручил записку для надсмотрщика ее зоны. "Передашь ему, — предупредил он, — или…" — и со свистом рассек шамбоком соленый ветер. Раньше их не нужно было предупреждать — благодаря "совместимости в работе" они доставляли записки, даже если знали, что там запросто может оказаться их смертный приговор.
Она взглянула на клочок бумаги, потом на него. В ее глазах плыли облака, то ли отраженные, то ли наведенные, он так и не понял. У ног плескался рассол, в небе кружили стервятники. За их спинами тянулся волнолом — назад, к земле и безопасности, — но достаточно было одного слова, любого, самого неуместного, для внушения обоим извращенной убежденности в том, что их путь ведет в другую сторону по невидимой, еще не построенной дамбе, словно море могло стать для них мостовой, как для Искупителя.
Вот еще одна — как и та придавленная рельсом женщина — очередная частичка солдатских времен. Он знал, что не хочет делить эту девочку ни с кем. И вновь испытывал удовольствие от выбора, о последствиях которого даже самых ужасных — мог не волноваться.
Он спросил, как ее зовут. Не сводя с него глаз, она ответила: «Сара». С моря налетел шквал — холодный, как Антарктика, — вымочил их до нитки и унесся дальше на север, — впрочем, он умрет, так и не увидев устья Конго или залива Бенин. Она дрожала, а его рука, повинуясь понятному рефлексу, приблизилась было к ней, но девушка отстранилась, нагнулась и снова подняла камень. Он легонько ударил ее шамбоком по заду, и на этом все кончилось, в чем бы это «все» ни заключалось.
Той ночью она не пришла. На следующее утро он поймал ее на волноломе, поставил на колени, ногой в ботинке загнал ее голову под воду и держал там, пока не почувствовал, что надо позволить ей глоток воздуха. Именно тогда он заметил, какие у нее длинные, змееподобные бедра, как рельефно выделяются под кожей мышцы — под кожей с неким подобием румянца, но испещренной тонкими бороздками из-за долгого поста в буше. В тот день он избивал ее шамбоком по малейшему поводу. Когда наступили сумерки, он написал и передал ей очередную записку. "У тебя есть час". Она смотрела на него — в ней не было ничего животного, как в других негритянках. Лишь глаза, отражавшие красное солнце и белые столбы тумана, уже встающего над водой.