Валёр

Они вошли в единственную изогнутую улицу этого селения и осмотрелись. Заборы закрывали дома и дворы, что казалось, будто никого в этом хуторке нет и небыло никогда.

Усталость Макария овладела мгновенно, как только он с Берли оказался среди жилых домов этого селения и они присели под старой берёзой, росшей у пыльной дороги.

Неожиданно донёсся тихий скрежет открываемой двери. Напротив, из щели высокой калитки, украдкой выглянула худенькая старушка и, оглянувшись по сторонам, поманила ладонью, со словами:

– Уж, видимо, так наблудился в камышовых непролазнях, что не знаешь идти-то, теперь куда? Вот, зайди-ка сюда, зайди, я и расскажу, что да как. Ты, я вижу, человек здесь пришлый и ещё неизвестный миру нашему чуткому.

И ещё раз, осторожно оглянувшись по сторонам, помахала зовущей рукой.

– Но, всёравно, ты уж ко мне заходи, сынок, чем ютится под деревом. Оно-то ладу тебе сейчас не даст! А я вижу, что он, этот лад, ох, как нужен! Зайди, да душу свою согрей и чайку попей. Я то, уж это найду! Только давай веселей и не ленись! Собачке твоей тоже найдётся тепло и место для силы верной. Ты не бойся: я женщина свойская, так что, заходи смелее и по-свойски.

Макарий, устало двигаясь, вошёл с Берли через калитку во двор пожилой женщины. Идя, бездумно и будто по инерции, он успел заметить, что перед входом прибит к забору старый тазик и рядом с ним висит деревянная колотушка.

«Видимо это своего рода звонок-оповещение», – подумал безразлично Макарий.

– Заходи-то, заходи! Да смелее во двор, а то глаза бывают и в улицы колючие да недобрые. Что говорить об этом, когда вот жизнь теперь такая неожиданная во всём, что и не поймёшь её до самой ночи, а потом и до утра, – с этими словами она отворила дверь и пропустила Макария с Берли в дом.

– Звать меня Клавдией Ивановной. Но лучше, тётя Клава. А то, когда доскажешь всё имя да отчество, то и вечер наступит. А пока суть найдётся, ты приведи себя в божеский вид. А то, уж и не под силу тебе эта же сила, что жизнь даёт! Душ имеется у меня во дворе, правда, там вода столетняя, или даже больше. Пойдёшь, или как, сынок?

– Что вы! Как я могу, вот так, как-то, сразу…, – вздохнув, тихо сказал Макарий.

– Не к чему здесь стеснятся и, я думаю, что полезно очень очиститься от усталости чуждой. Она вон как тебя морит, что сумрак светлости дня. А потом уж и застолье наше откроем, что великий праздник! Или, как ты на это смотришь? И лицо-то, лицо омолоди ещё помоложе, если есть чем. А если нет, то я тебе подарю для бриья, всё что необходимо! И даже навсегда! Всёравно здесь без пользы место тревожит. Я ведь вижу, что насквозь: ты парень надёжный и верный! И в этом ошибиться нельзя мне: ничуть, и никогда!

– Клавдия Ивановна! Да я сейчас уйду со своим Берли, вы не тревожтесь, уж обо мне…, – устало выдавил Макарий.

– Ты, парень, к добрым людям относись по-доброму! Вот тогда и будет у тебя высота жизни и все дополнения к ней! А теперь, давай слушай тётю Клаву и без разговоров: в душ! А пёсик твой пускай отдохнёт возле еды на веранде. Там ему будет уютней и намного свежей, чем здесь, в закрытой комнате дома, – с этими словами тётя Клава увела Берли на веранду.

Вода в душе была тёплая, приятная и чем-то напомнила Макарию баню Смотрины Алексеевны.

«В своей ли она обсерватории? В порядке ли всё у неё? Когда же я вырвусь из своих дел и попаду к ней?», – всколыхнулась память тревогой и сожалением, что он теперь не там.

Стараясь сильно не мочить рану, Макарий принял душ и в задумчивости взошёл на веранду дома, посмотрел в глаза Берли и доверительно спросил:

– Берли! И как нам теперь быть, а? Домой в обсерваторию, или пока немного здесь, у тёти Клавы? Да ещё нас ждёт и Агафья Никаноровна! И этот то «бегун», где? Будем ли мы его искать, или нет? – и, потрепав за холку пса, вошёл в ожидающий его дом.

– Ну, вот и молодец теперь стал, что и не признать даже пёсику твоему. Но вот тебе одежда, новая и никем ещё не мерянная. Сыну своему вот приобретала, а он остался, где-то, у Брызгуньки, ну потом расскажу. Покой свой там нашёл, вечный, а где, так никто и не знает, по сей час и день. И с тех пор я живу одна. Мужа нет, сына нет, а огород, да дом терпеливый, ещё сохранились, – вздохнула тётя Клава и продолжила:

– Переоденься, переоденься! Негоже оборванцем садится за стол. Да и скатерть я сейчас достану, что снег белейшую. Мы же люди и будем жить по-людски! А ты вот присядь-ка сюда, да и скажи-ка, как моя-то фамилия, а? Знаешь, какая? Ну-ка скажи, мил человек неведомый!

Макарий, переодевшись, легко присел на лавочку у стола и, улыбнувшись про себя, ясно произнёс:

– Фамилия ваша, должно быть, очень известная и хорошая! – взглянув на неё, ответил Макарий.

– О, какой ты правильный и догадливый! Хочешь я тебе так спою, что ты в меня немолодую влюбишься по самые свои уши? Хочешь? – и засмеялась, несмотря на годы, весело и пронзительно.

Потом, взмахнув рукой, прибавила:

– Да Шульженко, то я! Но не та, что знаменитость, а та, что спеть может, и совсем не хуже! Ну, ты оглядись пока в домике моём, а я на стол соберу, что на праздник. Гостей-то, и не вспомнить, когда видала. Так, что ты и пёсик, тоже, очень ценные для меня гости.

Дом был старинный, просторный, на несколько комнат и высок потолком. Глядели прямо в душу иконы-лики с побеленных и достойных стен. В красном углу, так же как и в Агафьи Никаноровны, горела лампада мирным домашним фитилём.

Стукнула ляда подполья, и появились домашние заготовки на белоснежной скатерти стола.

– Это смородиновка! Хороша она для пользы тела и для лёгкости языка. А это вот, покрепче, так сказать, своего производства, на всякий случай и для поведения смелого. Для очень важных гостей, ну, как вот ты! А звать-то тебя, всё-таки, как? Я ведь ещё и спросить не успела, а душа уже тормошит: спроси, да спроси, и без требования лишнего.

– Макарий, меня зовут, а его Берли.

– Имена-то, какие редкие! И видимо многое что значат? Эх, ты хоть знаешь, куда-то попал, или нет ещё? А? – вгляделась в глаза Макария тётя Клава и провела рукою в сторону улицы.

– Да нет, ещё не успел об этом узнать. Но, надеюсь, что вы мне расскажете! – улыбнувшись, ответил Макарий.

– Проходнушка это! Хуторок, можешь называть его так, или, как тебе вздумается. Но имя его, Проходнушка! Знакомое тебе это слово, надеюсь, что да.

– Это, что-то вроде для промывки добываемого золота? Так, что ли?

– Так, мой родной человек, так! Но об этом разговоры потом. А сейчас, вот смотри, как горит на свету чистейшая смородиновка, что розовой лепесток! Глянь-ка, сынок! И льнёт она к тебе желаньем своим: прикоснись, что к девушке любимой! И всё до дна, как любовь без горечи с усладой, мой гость дорогой… и дороже былых всех! – и тётя Клава, перекрестившись, резво выпила содержимое стакана.

– Ух, советую и тебе, и очень! Не пьянит, а очищает мысль и душу, и поднимает до того, что всё теперь могу! Не море по колено, а дает силу и волю в себе! Пей, родной мой гость, и не бойся здесь зла! Его в доме моём пока нет, и будет ли, то богу известно.