Вальтер Беньямин. Критическая жизнь

В дополнение ко всем этим сиюминутным причинам для беспокойства – отсутствию денег, отсутствию перспектив, отсутствию жилья – перед Беньямином встала еще одна очень реальная проблема: подходил к концу срок действия его германского паспорта. 1 июля он отбыл на Майорку, крупнейший из Балеарских островов, чтобы подать в германское консульство заявку на получение нового паспорта. Беньямин знал, что для немецких евреев, бежавших из страны, попытка получить новые документы порой заканчивалась плачевно: ему приходилось слышать, что служащие консульств под тем или иным предлогом требуют сдавать им паспорта, а потом отказываются возвращать их, – и потому он принял небольшую предосторожность и заявил, что его старый паспорт потерян, с тем чтобы даже в худшем случае у него остался хоть какой-то документ. Впрочем, вопреки его опасениям новый паспорт был выдан ему без задержек. Перед возвращением на Ибицу он два дня изучал Майорку пешком и на автомобиле, знакомясь с ее пейзажами, которые показались ему не столь роскошными и таинственными, как на Ибице. Он повидал горные деревушки Дея, «где плодоносят лимонные и апельсиновые сады», и Вальдемоссы, «где в картезианском монастыре разыгралась история любви Жорж Санд и Шопена», а также «дворцы на утесах, в которых 40 лет назад жил австрийский эрцгерцог, писавший очень обстоятельные, но поразительно безосновательные книги о местной майорканской истории» (GB, 4:257). Кроме того, он посетил нескольких знакомых, включая своего бывшего коллегу из Die literarische Welt Фридриха Буршеля и австрийского романиста и драматурга Франца Бляя, в колонии немецких писателей в майорканской деревне Кала-Ратхада. Но, несмотря на такое искушение, как возможность свободного доступа к знаменитой библиотеке Бляя (Беньямин упоминает ее в письме), он был полон решимости вернуться на Ибицу.

В июле, августе и сентябре – последние месяцы пребывания Беньямина на Ибице – его раздирали противоречивые эмоции. Бедность, бродячий образ жизни и хроническое нездоровье ставили его на грань отчаяния. Однако, как и во многих других случаях, это отчаяние оказалось плодотворным: его итогом стало одно из самых важных эссе Беньямина «Опыт и скудость», написанное в те летние дни. Два абзаца в начале этого эссе, впоследствии позаимствованные для знаменитого начального раздела эссе «Рассказчик», содержат диагноз текущего состояния культуры, каким оно представлялось с точки зрения «поколения, которому в 1914–1918 гг. пришлось пережить самый чудовищный опыт мировой истории». И этот диагноз не оставляет надежды: мы стали беднее в том, что касается передаваемого опыта, того опыта, который прежде переходил от поколения к поколению и составлял основу наследия. Человечество оскудело если не материально, то духовно. «Мы отдали человеческое наследие по кускам один за другим, заложили в ломбард зачастую за сотую долю цены, чтобы получить в обмен мелкую монетку „актуальности“. В дверях стоит экономический кризис, за ним, как тень, грядущая война» [364] . Внешние признаки этого банкротства и скудости опыта по иронии судьбы свидетельствуют о беспрецедентном развитии техники и средств связи за последнюю сотню лет. Беньямин указывает на «чудовищное смешение стилей и мировоззрений в прошлом веке», на все так же затопляющий нас избыток информации и идей и на становление культуры, отлученной от опыта или такой, в которой «опыт только имитируют или присваивают себе».

364

Ср. AP, 388: «Пруст мог явиться в качестве беспрецедентного феномена лишь в том поколении, которое утратило все телесные и естественные опоры памяти и, став беднее, чем прежде, оказалось предоставлено самому себе, сохранив лишь отдельные, изолированные и патологические возможности обладать мирами детства» (папка K1,1).

Первые страницы этого эссе можно читать как либеральный вариант критики современности, вышедший из-под пера представителей «консервативной революции» 1910–1920-х гг. Впрочем, в этот момент автор выворачивает свои аргументы наизнанку и формулирует заявление, сделавшее это эссе знаменитым: новая бедность порождает не отчаяние, а новое варварство. Это новое варварство со своим опытом скудости вырастает с нуля и, представляя собой контрмеру против бесплодия и порчи, выстраивается на минимальной основе. «Среди великих творцов всегда были непримиримые, которые хотели сначала покончить с тем, что было раньше… Таким конструктором был Декарт… Эйнштейн тоже был таким…». Многие «лучшие умы» из числа современных художников в поисках вдохновения тоже обратились «к голому образу современника, который кричит как новорожденный, лежа в грязных пеленках эпохи». В этой связи Беньямин упоминает писателей Брехта, Шеербарта и Жида, живописца Клее и архитекторов Лооса и Ле Корбюзье. Все эти очень разные художники подходят к современному миру с полным отсутствием «каких-либо иллюзий касательно эпохи», но в то же время им свойственно «безусловное признание ее». Встав на сторону принципиальной новизны, они готовы при необходимости «пережить культуру» – и сделать это со смехом. Этот смех станет подтверждением их варварства, но в то же время и их человечности. Эта человечность неизбежно станет «бесчеловечной», такой, которая в лице таких странно и тонко устроенных фигур, как Клее или Шеербарт, отказалась от «традиционного, торжественного, благородного, украшенного всеми жертвенными дарами прошлого образа человека». Новый минималистский образ человечества, вырастающий где-то за рамками традиционного различия между трагедией и комедией, основывается на проницательности и отсутствии претензий, а также на духе игры. Подобный этос в принципе отличается от этоса тех немногих властителей, которые ни от чего не отказываются и которые «более варвары, но не в хорошем смысле».

Это эссе полно перекличек с другими работами Беньямина, написанными и до, и после «Опыта и скудости»; можно заметить, что в его размышлениях о новой жизни среди стекла, о рассказчике, о коллективной мечте собраны ключевые мотивы «Улицы с односторонним движением», а также статей о Брехте, Краусе, Шеербарте, югендстиле и буржуазном интерьере XIX в. На протяжении всего нескольких страниц Беньямин использует все эти разнообразные источники – и, наконец, даже интерпретацию Микки-Мауса как мечты, в которой преодолено текущее состояние, – с тем чтобы нарисовать образ новой культуры и очертить новые формы опыта, которые могут вырасти из нового варварства [365] :

365

Что касается темы «нового», ср. AP, 11 (Синопсис 1935 г., часть V), где цитируется последняя строка из «Путешествия» Бодлера: “Au fond de l’Inconnu pour trouver du nouveau!” («Мы новый мир найдем в безвестной глубине!» [перевод Эллиса]). Отзвук этих слов слышится в конце «Опыта и скудости», во фразе das von Grund auf Neue (буквально – «новое из-под земли»). Это то место, где Беньямин говорит об «ориентации на новое».

Природа и техника, примитив и комфорт здесь полностью слились, и людям, уставшим от бесконечных сложностей повседневной жизни, цель, которая появляется для них лишь как далекая точка назначения бегства в бесконечной перспективе средств, это существование кажется спасением, в каждом своем повороте оно просто, удобно и самодостаточно, машина весит не больше, чем соломенная шляпа, плоды на деревьях округляются так быстро, как надувается воздушный шарик.

«Опыт и скудость» – одно из самых убедительных изображений сомнительной траектории современности, принадлежащих Беньямину. К тому же это эссе было написано в окружении, ценившимся им именно из-за его архаичности. Можно себе представить, как он сидит в шезлонге посреди леса на горном склоне, овеваемом ветрами Ибицы, и под его пером рождается утопическая притча об обществе, которое когда-нибудь вырастет на руинах постфашистской Европы.

Эти месяцы привели Беньямина на грань нищеты, но вместе с тем, как ни странно, они подарили ему самые интенсивные эротические переживания с тех времен, как он расстался с Асей Лацис. После отъезда Аси из Берлина Беньямин жил отнюдь не в изоляции, но ни одна из его связей – как с женщинами из его же класса, так и с юными демимонденками, о которых говорила Дора во время бракоразводного процесса, – не вылилась во что-либо «серьезное». Вполне возможно, что у него была и связь с Гретель Карплус. Хотя все участники этих событий делали вид, что у Гретель не было иных связей, помимо связи с Адорно, в письмах, которыми обменивались Гретель и Беньямин в течение нескольких месяцев после его бегства из Берлина, порой можно усмотреть намеки на интимные отношения, в которых они находились еще в Германии. Никто из них не заводил речи о том, что Гретель могла бы порвать с Адорно, но сложные механизмы, к которым они прибегали, чтобы скрыть некоторые фрагменты своей переписки от Тедди, свидетельствуют о желании обоих сторон сохранять интимный характер своей дружбы. Само собой, это была предпочтительная для Беньямина форма эротических отношений: запутанный треугольник, а также по возможности прочная связь объекта любви с другим человеком. И время, проведенное на Ибице, дало ему шанс обогатиться новым опытом в этой области.

На протяжении первых месяцев, проведенных вдали от Берлина, Беньямину было особенно одиноко. В конце июня он писал Инге Бухгольц, с которой, по-видимому, познакомился в Берлине в 1930 г. и о которой мы не знаем практически ничего, в том числе и ее девичью фамилию, предлагая ей на какое-то время или навсегда порвать с мужчиной, за которого она собиралась замуж, и приехать на Ибицу, чтобы жить здесь с ним за его счет (см.: GB, 4:242–245; SF, 196; ШД, 318). Нет никаких свидетельств, что она приняла его предложение. Но примерно в то же время он встретил 31-летнюю голландскую художницу Анну-Марию Блаупот тен Кате, которой его представил сын Неггератов Жан-Жак [366] . Блаупот тен Кате прибыла на остров в конце июня или начале июля, после того, как 10 мая стала в Берлине свидетельницей сожжения книг. Хорошее представление о том, какие чувства Беньямин испытывал к этой молодой женщине, дает составленный в середине августа черновик любовного письма (очевидно, не отправленного по адресу в таком виде):

366

Краткую биографию Анны-Марии Блаупот тен Кате см. в: van Gerwen, “Angela Nova”, 107–111.

Милая, я только что провел целый час на террасе, думая о тебе. Я ничего не выяснил и ничего не узнал, но очень много думал и понял, что ты целиком заполняешь тьму и что ты снова была там, среди огней Сан-Антонио (о звездах мы говорить не будем). В прошлом, когда я был влюблен, женщина, с которой я чувствовал себя связанным, была… единственной женщиной на моем горизонте… Теперь все по-иному. Ты для меня – все, что я когда-либо мог любить в женщине… Из твоих черт вырастает все, что превращает женщину в стража, в мать, в шлюху. Ты превращаешь одно в другое и придаешь каждому тысячу форм. В твоих объятьях судьба навсегда перестанет преследовать меня. Она больше не сможет ошарашить меня страхом или счастьем. Громадное спокойствие, окружающее тебя, дает понять, как далека ты от всего, что претендует на тебя день ото дня. И именно в этом спокойствии и происходит превращение одной формы в другую…

Они перетекают друг в друга подобно волнам (GB, 4:278–279).

Беньямин придумал для Блаупот тен Кате прозвище Тет, что означает «лицо», а также «десерт» или «услада» [367] . Вдобавок, возможно, к удивлению Беньямина, она ответила на его чувства. «Мне бы хотелось часто бывать с вами, – писала она ему в июне 1934 г., – и тихо говорить с вами, не тратя много слов, а еще я уверена, что теперь мы станем друг для друга в чем-то иными, чем были раньше… Вы для меня больше, намного больше, чем добрый друг, и вы тоже должны это знать. Может быть, больше, чем был для меня прежде какой-либо человек» [368] . Как указывает Валеро, Беньямин перестал поддерживать все прочие контакты – и со все более малочисленным кругом своих друзей на острове, и с такими своими традиционными корреспондентами, как Шолем и Гретель Адорно, и на протяжении всего августа был полностью поглощен своей новой любовью. Эта любовь, вырвав его из глубин безнадежности, которую он ощущал в июле, вдохновила его на новый приступ творческой активности. Тем летом он написал не менее двух стихотворений, адресованных Блаупот тен Кате. Помимо этого, он замышлял целый цикл посвященных ей произведений, временно озаглавленный «История любви в трех этапах» (GS, 6:815). В связи с этим планом он написал два текста: рассказ «Свет», в итоге включенный им в свои (оставшиеся неопубликованными) «Истории из Одиночества» [369] , и одно из самых необычных из когда-либо сочиненных им произведений, квазибиографические, в высшей степени эзотерические размышления «Агесилай Сантандер» существующие в двух вариантах, написанных на Ибице в течение двух дней подряд в середине августа (см.: SW, 2:712–716).

367

См. van Gerwen, “Walter Benjamin auf Ibiza”, 2:981 (цит. по: GB, 4:504n). Ван Гервен, интервьюировавший Блаупот тен Кате и Жана Сельца, предполагает, что Беньямин преподнес один экземпляр своего «Агесилая Сантандера» (о котором идет речь ниже в этой главе) Блаупот тен Кате 13 августа 1933 г., когда ей исполнился 31 год (именно в тот день был сочинен второй вариант этого текста). Ван Гервен приводит цитату из ее письма Беньямину, относящегося к июню 1934 г., в котором она пишет: «Вы [Sie] для меня намного больше, чем добрый друг… Вы безусловно понимаете меня, вот в чем дело», но затем спрашивает в связи с отношениями между ними: «Почему вы порой желаете того, что не существует и чего не может быть, и почему вы не видите, каким замечательным и прекрасным может быть то, что уже существует?» (van Gerwen, “Walter Benjamin auf Ibiza”, 971–972). Два стихотворения Беньямина, написанные летом 1933 г. и посвященные Блаупот тен Кате, приводятся в: GS, 6:810–811.

368

Цит. по: Global Benjamin, 972 (Valero, Der Erzahler, 182–183).

369

Три «Истории из Одиночества» (Geschichten aus der Einsamkeit) см.: GS, 4:755–757.

Странное название этого текста содержит отсылки и к древнему спартанскому царю Агесилаю II, упоминаемому Ксенофонтом и Плутархом и фигурирующему в трагедии Корнеля, и к портовому городу Сантандеру в Северной Испании. Согласно Шолему, который после смерти Беньямина обнаружил этот текст, издал его и посвятил ему подробный комментарий (хотя текст, вероятно, не предназначался для публикации), его название – Agesilaus Santander в первую очередь представляет собой анаграмму слов “Der Angelus Satanas” («Ангел Сатана») с лишней буквой i, которая, согласно недавней догадке, означает «Ибица» [370] . Ангел из «Агесилая Сантандера» – фигура, недвусмысленно восходящая к Angelus Novus Клее – акварели, приобретенной Беньямином в 1921 г. Шолем первый подметил сходство между этим ангелом, который в заключительном образе текста «неумолимо» и внезапными рывками уходит в будущее, из которого явился, и знаменитым аллегорическим «ангелом истории» из раздела IX последней подписанной работы Беньямина «О понимании истории». В обоих опубликованных вариантах «Агесилая Сантандера» этот новый ангел является автору, будучи вызван его «тайным именем», которое, как фантазирует Беньямин, было дано ему при рождении родителями, с тем чтобы, если ему было бы суждено стать писателем, оно не выдавало бы его еврейского происхождения (как выдавало его в Европе имя Вальтер Беньямин). Это тайное имя, играя роль оберега, является средоточием жизненных сил и служит защитой от непосвященных. (По иронии судьбы едва ли не самой ужасной во всей биографии Беньямина, недоразумение по поводу его имени впоследствии позволило похоронить его в Испании, на освященной земле – и дело было не в каком-либо «секретном» имени, а просто в том, что чиновники в Портбоу перепутали его имя и фамилию, зарегистрировав смерть человека по имени Беньямин Вальтер.) В «Агесилае Сантандере» ангел, лишенный всяких человеческих черт, по сути, возникает из имени, покрытый броней и идущий в атаку. В тот момент, когда эссе достигает эзотерической кульминации, Беньямин пишет, что ангел «вдогонку за своим мужским аспектом, изображенным на картине, посылает женский аспект». Эта концепция соответствует заявлению, сделанному 1 сентября в письме Шолему (который, помимо этой туманной аллюзии, ничего не знал о Блаупот тен Кате): «Я встретил здесь женщину, которая является его [Ангелюса] женским двойником» (BS, 72–73). Но это нападение, будучи даром, лишь выявляет силу автора, а именно его терпение, которое, подобно крыльям ангела, поддерживает его, пока он воспевает женщину. Имея в виду себя, он говорит, что всякий раз, как его сердце покоряла какая-либо женщина, «он сразу же принимал решение устроить засаду на ее жизненном пути и ждать, когда она упадет в его руки, больная, постаревшая и одетая в лохмотья. Короче говоря, ничто не могло одолеть мужского терпения». Но речь идет вовсе не о завоевании. Ибо «ангел напоминает все, с чем мне пришлось расстаться: людей и особенно вещи». Этот ангел живет в утраченных вещах подобно тайному имени и «делает их прозрачными». Но при этом он не выпускает автора из виду – сам же автор играет роль дарителя, «который уходит с пустыми руками», – и забирает его с собой, когда ретроспективно отбывает в будущее. В ходе этой погони, которая есть отступление, ангел стремится лишь к счастью. Второй, более развернутый вариант текста кончается такими словами:

370

См.: Scholem, “Walter Benjamin and His Angel”. Именно в составе этого эссе впервые были опубликованы оба варианта «Агесилая Сантандера». См. также: van Reijen, van Doorn, Aufenthalte und Passagen, 139.

Он хочет счастья, иными словами, конфликта, в ходе которого восторг перед уникальным, новым, еще не рожденным сочетается со счастьем еще раз испытать нечто, снова вступить в обладание или прожить жизнь. Именно поэтому он не встретит никакой новой надежды ни на одном пути, кроме пути домой, когда он возьмет с собой кого-то нового. Например, меня: ибо едва я увидал тебя впервые, как сразу же вернулся с тобой туда, откуда я пришел.

Если Беньямин писал об «отсутствии иллюзий», объединявшем его с Арнольдом Беннеттом, то в «Агесилае Сантандере» присутствует более сложная точка зрения на эту жизненную ситуацию: несмотря на постоянную необходимость отступать и отказываться, для него все еще возможна встреча со значимыми вещами, с некоторыми людьми и с определенными видами опыта, хотя бы вследствие случайности или даже несчастья. В Тет Блаупот тен Кате Беньямин ощущал присутствие всего, что он прежде любил в женщинах. В явлении нового и уникального скрывались возвращение к истокам, путь обратно, хотя и не обязательно домой. «Счастье», что было характерно для Беньямина, заключалось в ожидании, будучи понимаемо им как нечто вроде вихря во времени и в пространстве [371] .

371

О мотиве ожидания женщины ср. BC, 72–73, и AP, 855 (M°,15). Ожидание является ключевой темой в последнем из этих текстов, где, будучи перенесено из древнего теологического контекста, оно связывается с такими темами, как скука, фланерство, сны, гашиш и «паразитические элементы» города. Даже товары ждут, когда их продадут (O°, 45). В одном месте Беньямин говорит о потребности в «метафизике ожидания» (O°, 26). Ср. EW, 7–8 (1913). См. также: Kracauer, “Those Who Wait” (1922).