Ванечка и цветы чертополоха

На улице уже стояла плюсовая температура, и полы распахнутого чёрного плаща развевались от стремительного шага его обладателя. Он нёс в одной руке портфель с бумагами, а другой прижимал к себе горшок с амариллисом. Проскользнув за кем-то в подъезд, он поднялся в лифте на седьмой этаж. Сердце, оглушая, бухало где-то в ушах. Ему казалось, что он совершает очень нужный, но какой-то ребяческий и глупый поступок. Ненадолго он замер перед дверью, прислушиваясь к жизни за ней, но слышал по-прежнему только собственное сердце. Он осторожно поставил цветок на пол перед ковриком и подумал: «Будь счастлива, любовь моя!» Нажал квадратную кнопку и услышал за дверью мелодию, которая выдала его присутствие.

Евгений резко развернулся и пустился наутёк. Любой волк мог ему сейчас позавидовать. «Чёртов дурак!» — ругал он сам себя, перебирая ногами ступеньки лестницы. Выскочив из подъезда, он торопливо дошёл до здания электрической подстанции, обогнул её сбоку и тут же прижался к выбеленной стене спиной. Он шумно дышал в сгущённый темнотой воздух. Не успел он отдышаться, как дверь подъезда распахнулась, и на улицу выскочила женщина в накинутой наскоро и не застёгнутой куртке. Он повернул голову в её сторону и жадно вгляделся в лицо. Она выбежала под свет фонаря, и он узнал Милу. Щёки заливал румянец, что было так на неё не похоже. Длинные волосы окаймляли лицо. Губы приоткрыты. Из-под куртки выглядывал округлившийся большой живот под просторным недлинным платьем. Она растерянно огляделась по сторонам. Она высматривала того самого глупца, что сейчас в тени, задыхаясь от душевного трепета, подпирал стену, не сводил с неё глаз. Мила его не заметила, пошла, придерживая живот, в сторону опорного пункта милиции, но, не найдя его там, повернула обратно. Прошла немного в другую сторону. Отчаянно провела рукой по волосам, поняв, что всё бесполезно, и понуро побрела в подъезд. Когда дверь за ней закрылась, он прижался к стене затылком и прошептал: «Прости меня, девочка». Он повторил её жест отчаяния и нащупал в кармане сигареты. Тут он понял, что сердце щемит от боли. Хотелось заверить себя, что это от сигаретного дыма или ветра в глазах стоят слёзы. Он чувствовал, что она сейчас плачет. Зря он это сделал, зря. Испортил ей день рождения, вынудил бегать с таким животом, а сам стоит здесь парализованный чувствами и жалеет, хотя должен быть с ней.

Москва — Спиридоновка — Москва. 20 мая 2002 года.

Первая радость.

День был сложный: несколько встреч с подзащитными в разных СИЗО, изучение нового дела. Палашов вернулся домой, положил ключи рядом с телефоном на тумбочку, ослабил галстук.

Принять душ. Поесть.

Вчера, в воскресенье, его никто не беспокоил, и он успел приготовить щи и гречку с говяжьей тушёнкой (мама готовила такую в детстве). «Щи да каша — пища наша».

Он шёл в комнату, стягивая по дороге пиджак. Получив первый гонорар, он купил себе два костюма — серый, попроще, для повседневного ношения и чёрный, строгий, чтобы надевать в суд. Не успел он войти в комнату, как его остановил телефонный звонок. Он посмотрел на часы — девять вечера. Кому он понадобился двадцатого мая в этот час? Но лёгкие нотки волнения взыграли в груди, потому что… девять месяцев прошло. Серый пиджак прильнул к дивану, а его владелец уже спешил обратно в коридор.

— Да? — поднял он трубку и поднёс к уху.

— Палашов Евгений Фёдорович? — спросили с того конца, прорываясь через помехи, мужским голосом.

— Да. Я слушаю.

— Это Рысаков Валерий Петрович из Спиридоновки, сын Евдокии Вениаминовны, сосед Марьи Антоновны. Я звоню вам по просьбе матери. Она просила передать, что сегодня днём Марья Антоновна родила девочку.

О, чудо-чудное! Это весточка от Марьи Антоновны! За эти месяцы так и не позвонила ни разу, ничего не попросила, не потребовала, хотя знала, что он не откажет, сделает, что угодно.

— Как она? — сталь в голосе плавилась, превращалась в свинец. — Где? Как чувствует себя малышка? Знают ли Глуховы? Расскажите всё, что знаете, Валерий Петрович!

Когда начали наклёвываться первые почки на деревьях, в Спиридоновку потянулись первые дачники. Нежданно-негаданно стал чаще наведываться к матери и Валерка Рысаков. Эта зима и половина весны прошли в деревне без особых происшествий.

За два месяца до этого, перебираясь по скользким корочкам через первые весенние ручейки в галошах на тёплый шерстяной носок, приковыляла в гости к Марье Антоновне соседка её Дуся. Хозяйка хлопотала у плиты в мужских синих тренировочных и длинной тёплой серой кофте на больших пуговицах, под которыми просматривался округлившийся живот. Волосы прибраны в пучок. На ногах — тёплые пушистые тапки. Так её и застала Евдокия Вениаминовна, когда распахнула утеплённую дверь и образовалась на пороге.

— Здорoво, соседка!

— А, Дуся! Здравствуй! Заходи-заходи. Ты по делу или так?

Гостьей заинтересовалась кошка Тельняшка, видно, учуяла собачий дух. Евдокия Вениаминовна нагнулась и приласкала питомицу.

— Раздевайся. У меня натоплено.

Соседка скинула с плеч телогрейку, чуни снимать не стала — на улице не грязно пока.

— Слушай, Маня, разговор у меня к тебе есть.

Марья Антоновна зажгла конфорку под чайником, достала из тумбочки банку варенья.

— Да ты садись, Дусь, садись.

Евдокия Вениаминовна устроилась за столом.

— Я тут супчик себе готовлю. Ну да ладно, потом.

Она принесла два бокала, чайные ложки, варенье, выложенное на блюдечко. Расчехлила из целлофана нарезанный белый хлеб в плетёной хлебнице.

— Угощайся. Чем богата.

Чайник равномерно зашумел.

— Ты мне вот что скажи: долго ты ещё ерундой страдать будешь? Мы с тобой бабы одинокие, держаться должны друг за друга. А ты что делаешь? Шила ведь в мешке не утаишь, Машка. Иди ко мне сюда, сядь. Как хочешь, но пора объясниться. Или ты тут втихаря и выносить задумала, и родить? А справишься?

Марья Антоновна поднесла заварочный чайник, налила заварку в бокалы, села.

— Не знаю, Дуся, не знаю.

Женщина вздохнула и прямо в глаза соседке посмотрела:

— Что тебе рассказать? Давай, спрашивай.

— Это он, да? Шельмец этот? Имя я могу его в этом доме произносить?

— Да говори, чего уж.

— Тимка, стервец, удумал?

— Кто ж ещё?

— Ух, душа его забубённая! Силой взял?

— Нет. Моим бессилием воспользовался. Да чего теперь об этом? Назад ничего не воротишь.

— Эх, Машенька ты моя горемычная!

— Не начинай, Дусь. Не трави душу. Долгие месяцы успокаивалась…

— А этот что, вихрастый, помогает тебе? Соседку в сторону, а от чужого мужика помощь принимаешь?

— Ты про Евгения Фёдоровича?

Дуся кивнула.

— Да, приняла его помощь. Понимаешь, он во всей этой истории нашей разбирался и со всеми участниками беседы имел. И не знаю, что на него нашло, ведь, правда, чужой человек, но с самого первого дня он меня жалеть начал. Сама понимаешь, одна я, без мужика. Помочь некому. Надежда только на добрых людей. А к тебе я как раз идти собиралась, да похвастать нечем, вот и тянула, не шла. Думаю, надо пойти Дусе всё рассказать, а то мало ли что со мной случится, никто ведь не присмотрит, не поможет. А ты тут рядышком всегда. Ну, думаю, Бог даст, выношу и рожу, а коли нет, так тому и быть. Меня же теперь окромя вот этой души маленькой, что в пузе моём живёт, ничего на земле не держит. Но она, видать, прочно за жизнь зацепилась. Тимкины, будь он неладен, корни.

— Да, Маш, Тимкины корни. Но и твои ведь корешочки тоже есть.

Марья Антоновна уронила голову в ладонь.

— Ладно. Не об этом речь. Ты меня-то привлекай, не стесняйся. Дальше-то совсем пузо на нос полезет. Как ты с таким с делами справляться будешь? Родишь ещё раньше времени, ни туда ни сюда.

Дуся остановилась и пошла к плите погасить газ под чайником. На столе в мисочке стояли нарезанные овощи для супа. Женщина забрала чайник и разлила кипяток по бокалам. Марья Антоновна наблюдала за ней.