Варшавка

Нет, не так представлял себе Костя вступление в партию. В мечтах он представлял себе большое собрание, стол на сцене, пусть под открытым небом, но стол, и обязательно под красным сукном, с графином, а может, даже с цветами, и трибуну неподалеку. На трибуне секретарь говорит о Косте справедливые слова: хвалит, но и указывает конкретные недостатки (какие именно, в мечтах Костя не уточнил: не все недостатки, по его мнению, были недостатками, и не все достоинства следовало поминать). Потом на трибуну всходили бы другие люди — все солидные и приятные — и тоже говорили бы разные, нужные в таких случаях слова, советовали бы Косте исправить некоторые недоработки — у кого ж их нет? — и желали бы новых успехов в бою и личной жизни. Правда, до Марии о личной жизни он думал как о далеком будущем. А он бы в это время стоял с другой стороны стола, слушал бы, смущался и сильно краснел. И уж потом, когда его приняли… может быть, даже при нескольких воздержавшихся, он бы сердечно поблагодарил собрание, пообещал бы и заверил. А после приема стал бы совсем другим человеком, умеющим безжалостно подавлять свои недостатки и приумножать достоинства.

А теперь, он ясно это понимал, другим человеком стать уже не успеет…

И он представил, как в роте Чудинова, где он состоял на партийном учете, готовящиеся к бою и, может, к смерти бойцы будут обсуждать его заявление…

Наверняка найдется какая-нибудь небритая зануда, которая свернет цигарку в палец, толщиной — все равно экономить нет расчета, скоро в бой, а там табак, может, и не потребуется — и, пряча в густом дыму свои глазенки, вякнет: "А что он сделал такое, этот самый Жилин? Нам это неизвестно… Он, можно сказать, все время бесконтрольным живет". И кто-нибудь из сержантов наверняка сведет старые счеты и поинтересуется: "А какие отношения у товарища Жилина с нашей поварихой? Не являются ли эти отношения моральным разложением, совершенно нетерпимым вообще. а тем более на фронте? На фронте надо воевать, а не разлагаться. А он и разлагается и блатом постоянно пользуется, славой своей спекулирует. Рассказывали нам, как он в доме отдыха лишние пол-литра получал и как старшипа-хозвзводннк ему подбрасывает. Для будущего коммуниста это не только некрасиво, а просто неприемлемо".

Обязательно найдется такой умный, кто скажет это сильное слово: "неприемлемо"…

Басин оглядел ребят и с пронзительной ясностью понял то, что происходит. Ведь знали они — кто ж об этом не знал на фронте! — что противник прежде всего выяснял, кто из пленных коммунисты. Коммунистов расстреливали на месте. Значит, уходя в тыл, все они вполне сознательно отрезали последнюю шаткую надежду остаться в живых, если чтонибудь не так…

Я вот о чем задумался, товарищ капитан, — обратился Костя к Кривоножко. — Как же нас будут принимать в партию, нас не будет на тех собраниях? Вроде ведь, обратно, нарушение?

Тот, давний, завуч и комиссар, Кривоножко еще бы раздумывал, как поступить в таком сложном случае. Новый Кривоножко, Кривоножко-офицер, уже не раздумывал:

— В таком деле не так уж важно, что скажут и что подумают, главное, что сделаем.

Обстоятельства необычные, и решения тоже будут… необычные. Так что не волнуйтесь.

Разберем как положено.

Глава одиннадцатая

Комбат с замполитом шли к штабной землянке молча. Басин резко остановился и спросил:

— Когда думаешь проводить партийно-комсомольские собрания?

— После полуночи… — Кривоножко с интересом смотрел на комбата: Басин обратился к нему на «ты»; комбат был из тех, кто на «ты» обращается только к приятным ему людям.

— Я тебя попрошу, проверь тылы, особенно боепитание. Чтоб все запасные диски были набиты. И — медицину. Обещали подослать собачек.

— Каких собачек? А-а… С лодочками… Так в полку их вроде нет…

— И в дивизии нет. Но в армии есть какой-то там… не помню названия… ну, вроде отряда медицинского усиления. И у них — собачки.

Кривоножко кивнул: собачки с лодочками — это хорошо. Он помнил, как трудно спасать раненых зимой. Свирепые морозы прошлого года сразу сковывали проступавшую кровь, люди простужались, и воспаление легких косило ослабевших от потери крови. А собаки, впряженные в легкие, подбитые внутри собачьим мехом, фанерные лодочки не только вывозили раненых, но и отыскивали их там, где санитар-каюр в спешке, под огнем, ползая в снегу рядом с лодочкой, никак заметить не мог. Да, собачки в прошлом году, под Москвой, выручили многих. Но если дали даже собачек, значит, дело заваривается серьезное…

Комбат и замполит разошлись. Басин пошел на батарею старшего лейтенанта Зобова. Его встретил часовой и проводил к дежурному, который сидел возле телефона у огонька светильника. Дежурный — хорошенький, подтянутый — вскочил и с доверительной улыбкой, в которой сквозила и гордость за свой, артиллерийский, устоявшийся быт, и легкая ирония по отношению к начальству, сообщил:

— Наши отдыхают. Разбудить, товарищ капитан?

Басин промолчал. Он оглядел бревенчатые стены вкопанной в землю избы, занавесочки, коврики н полочки — весь этот нехитрый… по все ж таки уют, вспомнил вечер среди этого уюта и свой позорный поход к Марии.

"Через несколько часов. — в бой. И, может быть, ничего не останется ни от меня, ни от нее, ни вот от этого дежурного Петечки — любимца батареи, ни от фельдшерицы, ни от многих других. Ударит тяжелый снаряд, и разлетятся бренные тела на кусочки, которые и найти в снегах будет невозможно. Так зачем же тогда все эти мучения? Может, и правильно. — война. все спишет?" Почувствовав ложь в своих нетвердых выводах, смещение понятий, оправдывавших его неважные поступки, он стал злиться на себя, прошелся, посмотрел на спящего Зобова.

Темно-русые волосы старшего лейтенанта спутались, разметались, большая ладонь лежала под щекой, и лицо от этого перекосилось. Коротковатый, картошкой, нос скособочился, полные губы приоткрылись.

Таким мягким, уютным, обидно далеким от войны был в те минуты Зобов, такое мягконасмешливое отношение он вызывал, что Басин, улыбаясь, наклонился над ним и увидел, что из-под второй руки старшего лейтенанта выглядывает фотография ребенка. Капитан осторожно вынул ее из-под безвольной кисти.

Молодая усталая женщина с круглым добрым лицом и прижавшаяся к ней девчурка.

Пухлые щеки, пухлые губы, курносый нос.

"Вырастет — будет картошкой, как у отца".
– подумал Басни, вспоминая, какой же нос у его дочки.

Он не вспомнил. Вспомнилось другое — отношения Зобова и фельдшерицы.

"Экая сентиментальная дешевка, — разозлился Басин. — С одной спит, а вторую, как куклу, к себе прикладывает. И ведь считает наверняка, что все идет правильно., потому что война все спишет".

Он злился все жестче, но уже не на себя, а на Зобова и на других, который живут вот такой двойной жизнью.

"Как это ловко придумали — война все спишет. Списать-то спишет, да куда совесть денешь? Раз спишет, два спишет, а что потом останется? Пустота?" И чем дольше он думал так, тем сильнее ему казалось, что с Марией у него ничего не вышло как раз потому, что он не мог переступить некоей черты, за которой начиналась потеря совести. При этом Басин начисто забыл, а может, никогда и не помнил, потому что никогда не разбирался в этом, что и в прошлой его жизни он ни разу не завоевывал чужую любовь. Те немногие женщины, которых он знал, в сущности, сами завоевывали его, а он, стыдясь и оттого грубя, тянулся за ними, как бычок на веревочке. Может, потому и женился рано, что не нравилась ему эта роль — бычка на веревочке, а как ее сменить, не знал и так и не узнал, потому что ему всегда было некогда: институт, работа…