Варшавка

— Да, — кивнул Басин. — Мне все понятно. Этот интимный разговор мы продолжим после боя. А сейчас действуйте. В строгом соответствии с моим приказом… когда он последует. У меня все. Идите!

Она смотрела на него возмущенно и непонимающе, потом резко вскинула руку к ушанке и круто повернулась.

"Некстати напомнил, — подумал Басин. — Надо было после боя…" Мелькнула еще какая-то мысль, по там, где должны были пробираться в тыл врага снайперы и разведчики, грохнула серия минных разрывов. Он прислушался, ожидая новой серии, и с этого мгновения все, что еще связывало его с обороной и определяемым ею образом жизни, мыслями, переживаниями, все ушло, и он стал жить только предстоящим боем, наступлением.

Глава двенадцатая

Семеро разведчиков и пятеро снайперов сгрудились в просторной землянке у переднего края, ожидая возвращения саперов, которые разминировали проходы в своих н вражеских минных полях, подрезали проволочные заграждения. Непривычные к ночным бдениям, разморенные теплом натопленной землянки, ребята приткнулись на нарах и стали посапывать. Командир группы разведки, старший сержант, плотный, коренастый, с грубым, решительным лицом и жестко сомкнутыми губами, посматривал на Костю несколько свысока, как человек, который знает цену и себе и своим вынужденным напарникам. И эта вторая цена его явно не устраивала, впрочем, как и вся затея начальства: брать «языка» перед наступлением и посылать в тыл снайперов? Кому это нужно? Что оно даст? Силой немца ломить нужно, силой! А не придумывать разные штучки-дрючки. Но впрямую старший сержант об этом не говорил, — и потому, что привык разговаривать мало, я потому, что рядом сидел и откровенно нервничал помощник начальника штаба полка по разведке — ПНШ-2 — сутулый старший лейтенант.

Жилин и во время организации взаимодействия обеих групп не проникся особым уважением к старшему сержанту, и сейчас, перехватывая его высокомерные взгляды, в душе посмеивался и немного побаивался: Черт его знает, как поведет себя в бою этот угловатый крепыш из кемеровских шахтеров. Жилин разговаривал со старшим лейтенантом, которому не слишком нравилась затея капитана Басина, и потому отвечал он Жилину скупо и отрывисто. Но Жилин словно не замечал этой неприязни и выспрашивал, по каким тропкам ходят фашисты и на передовой и в тылу и есть ли у них там минные поля. Старший лейтенант тыкал пальцем в карту, считая, что снайпер будет разбираться в ней долго и неточно. Но Костя разбирался хорошо — в полковой школе их учили на совесть — и опять задавал вопросы, от которых старшему лейтенанту становилось не по себе. Оказывалось, что знал он далеко не все из того, что знал Жилин, постоянно наблюдавший за противником и выспрашивавший о его поведении у своих многочисленных друзей на передовой.

Костя подумал, что никакой разведчик на настоящей войне не может знать о противнике все на свете. Война — как жизнь, но особого свойства, и в ней, как в жизни, обстоятельства могут меняться мгновенно…

Они примолкли, и в эту невеселую тишину ворвались саперы. От нечеловеческого напряжения — ползать под самым носом у врага, под проходящими над спиной пулеметными очередями, и делать самую страшную на свете работу — снимать мины, установленные еще летом, а сейчас, зимой, намертво вмерзшие, заржавелые и, по сути, неизвлекаемые, — от такой работенки нервы были натянуты до предела.

Шумное дыхание саперов, их простуженно-громкие голоса, резкие движения людей, ушедших от смерти, возмутили старшего лейтенанта:

— Потише можно? Не в кабак пришли!

Кто-то, невидимый в сумерках, обозленно ответил:

— А ты его видел, кабак? Видел?

Старший из саперов сдержанно сказал:

— Ну, ладно вам, ребята… Разведчики спят…

Разведчики есть разведчики, и саперы примолкли, разговаривая вполголоса. Старший приблизился к столу, и Жилин узнал Глазкова, с которым они вместе отдыхали в доме отдыха. Глазков небрежно козырнул.

— Проходы проделаны, товарищ старший лейтенант, но ползти нужно осторожно: проволока сталистая, видно, французская или чешская, звенит здорово. Вправо-влево от нашей тропки не лазьте — минное поле старое, может, чего и не обнаружили: щупы не берут, грунт мерзлый, а руками не все нашаришь. И еще…

Старший сержант грубо перебил:

— Еще какую радость сообщишь?

Глазков неторопливо огляделся, понял, что старшим лейтенант в данном случае лишь наблюдающий, а главный — старший сержант, и с легкой насмешкой сказал:

— Опять шумишь, Санька. Ты слушай, когда говорят. И еще в дзоте, что как раз на урезе лощинки, фрицев много, а огня не ведут. Поостерегитесь.

— Греются, вот и не стреляют.

— Ты всегда все знаешь, — махнул рукой Глазков. — У меня все.

Ему никто не ответил, и тогда Глазков протянул руку Жилину:

— Здорово, казачок. Ночью решил поохотиться?

И хотя Глазков вел себя независимо, да он и мог вести себя именно так — приказ он получал от своего, саперного начальства, — армейская, вошедшая в кровь этика не позволяла им обоим радоваться встрече на виду у офицера. Они отошли в дальний угол, присели на корточки и стали закуривать.

— Достается? — сочувственно спросил Костя.

Глазков на мгновение задумался, прикурил, а уж потом ответил:

— Да как тебе сказать… Если с умом, так терпимо. — Он примолк, словно ожидая Костиного вопроса, но Жилин промолчал, с острым интересом разглядывая того, кто только что прорвался между, казалось бы, неминуемыми — сверху и снизу — смертями и все-таки был по-прежнему спокоен н доброжелателен. — Я тебе так скажу, казачок…

Нету у меня теперь не то что страху, а даже уважения к немцу. Раньше я видел и на своей спине чувствовал: силен, бродяга. Умен. И — хитер. О храбрости и дисциплине и не говорю — они и сейчас есть. А теперь что получается? Полтора года воюем, хоть бы какую новую мину придумал, хоть бы систему минирования сменил, нет — все как было.

А ведь полтора года! У нас за это время и глупостей было сколько, так и новинок сколько.

Мы теперь по шаблону минируем. Хитрый шаблон — системы вроде нет, а как ни ходи, а все равно на мину напорешься. Так же со стрельбой у него — день-два послушал, как и откуда строчит, так и знай: еще долго оттуда же и с теми же перерывами строчить будет.

Так что если с умом приспосабливаться, воевать уже можно. Терпимо… — Они помолчали, и Глазков спросил:

— А ты как думаешь?

— Да примерно так же… Воевать уже можно, только надо бы лучше. — Опять помолчали, стараясь не касаться главного, чего Костя, кажется, еще не мог рассказывать, а догадливому Глазкову очень хотелось выведать. Костя все-таки не выдержал — ему идти, а сапер оттуда. И он спросил:

— А как у него… за передком?

Глазков внимательно вгляделся в смуглое лицо Жилина, вздохнул и сказал:

— Идешь, значит… Один или всем гамузом?

— Гамузом…

— Во-от оно что… — Глазков сосредоточенно покивал своим мыслям. — Ну, что ж… Оно правильно. Проберетесь — больших дел натворите… — Он опять помолчал. Жилин напряженно вглядывался в его сосредоточенно-доброжелательное, постепенно приобретающее жестко-озабоченное выражение лицо. — Только я тебе так скажу: как только перелезете на ту сторону — скорей сбегай от разведчиков. Они наверняка пойдут к пехотным землянкам, в лощине. Место там для землянок хорошее — все вкопаны в скаты.

А ты давай — круто влево, там, по нашим расчетам, тропка есть — и прямо к взлобочку. В него артНП вкопан, и от него артиллеристы ихние ходят прямо к кустарнику. А уж кустарником — через Вар шавку! Артиллерийские землянки возле ихних огневых, а они за болотом. Но немцы сейчас ходят прямо по болоту — подмерзло, а летом ходили вкруговую…

— Сам высмотрел? — с легкой завистью спросил Костя. Так спрашивает у мастера другой мастер, когда увидит новинку в его мастерстве.

— Сам догадывался. Но у меня есть парень, он хорошо немецкий знает, он слышал, когда у них под носом лазили, как немецкие пехотинцы разговаривали. Вроде бы завидовали… своим артиллеристам. И еще. Как за НП… да даже на подходе к НП — не таитесь. Идите смело, будто пехота идет. Или связисты. Ночь, вы в маскхалатах: черт разберет, кто идет — немец или русский. У нас так было. Поползли мины снимать и наткнулись на ихнюю разведку. Мой парень поговорил по немецки, те повернули в сторону. А мы — назад. Предупредили вовремя.