Варяги

Рюрик опустил голову.

— Молчишь? — спросил Олелька. — А и то учти, воевода, с соседями мы мирно живём. Твой человек недавно в Белоозеро с нашими гостями ходил, видел, чай, что вражды меж нами никакой нет. Так что к тебе за помощью мы обращаться не будем. Не хочешь Новеграду служить, хлебного припасу лишим. Серебра у тебя надолго ли хватит?

— В чужом сундуке богатства считать — дело купцов, я не купец, — резко ответил Рюрик. — Зря посаженный хвалится миром с весью. С весью не дружить надо, её подчинить следует и заставить тащить сюда меха.

— Для кого? — спросил старейшина Никодим.

— Для того, кто подчинит весь, — ответил вместо Рюрика Трувор.

Олелька понимающе переглянулся с Никодимом: воевода Рюрик сам лезет туда, куда они хотели затащить его хитростью.

— Воевода задумал поход на весь? — прямо спросил Олелька.

— Или вы не разрешите? Так я у вас на службе не состою, — гордо ответил Рюрик.

— То так, ты не служишь Новеграду, раз не хочешь заключать с нами ряд. Поэтому мы не можем запрещать тебе... Но не кажется ли воеводе, что мехами сыт не будешь? Хлеба своего весь имеет мало. И куда дружина ваша понесёт те меха?

— То не твоя забота, посаженный. Меха ещё добыть надо. Они крови стоят. А покупатели найдутся. Хочешь, тебе продадим? — дерзко усмехнулся Трувор.

— Что ж, новеградцы не откажутся, — улыбнулся Олелька. — По сходной цене. Готовы даже помощь оказать. В чём нуждаешься, воевода?

— Это мне нравится. Мы найдём, старейшины, общий язык. Мне нужны лошади, много лошадей и саней. Если дадите возниц для присмотра за ними — не откажемся.

— Отец, нельзя того делать, — прошептал Вадим.

— Помолчи, — тихо бросил ему Олелька. — Не разумеешь ничего, — и, обращаясь к бодричам, громко сказал: —Посчитать надобно, сколько чего потребно...

Воротники, выполняя волю Олельки, впустили гостей и, внимательно оглядев каждый воз, заторопились по домам, благо и причина нашлась: продрогли, надобно чару медовухи для сугреву выпить. И запорхала весть о приезде недавних врагов из избы в избу, выгоняя любопытных новеградцев на улицу, к Гостомыслову дворищу.

— Слышь, соседка, бают, бодричи приехали...

— Обоз, саней двадцать...

— Ай, люди добрые! — врезался в многоголосье запыхавшийся женский крик. — Бегим шибче к княжому дворищу! Милослава наша возвернулась!

— Как Милослава?!

— Брешет баба!

— Путило-воротник своими глазами зрел. В возке сидела. Бегим!

Весть ширилась, будоражила людей. Давно ли всем градом провожали Милославу, жалели — девчушечка, и за тридевять земель... И вот вернулась, сиротинка жалимая.

К жене Вадима, Людмиле, сидевшей с утра за пяльцами, вихрем ворвалась соседка, старшая дочь Михолапа — Домослава.

— Бросай рукоделье. Бежим скорее.

— Куда это? — расцвела улыбкой Людмила.

— Да ты что, ничего не знаешь, что ли? — удивилась Домослава. — Милослава приехала!

— Милослава?! Быть не может! — засобиралась Людмила.

Залетела весть и в кузню оружейника Радомысла. Вдвоём с Михолапом они перебирали железные полосы, обсуждая, какая на меч годится, а какую на проволоку пустить, чтобы колец кольчужных наделать. Вбежавшего с криком подмастерья Михолап слегка стукнул по затылку, чтобы не шумел под руку и не вовремя. Парень, захлёбываясь словами, торопился с новостью: чуть ли не весь град к княжому дворищу сбегается, княгиня приехала, Милослава.

Михолап крякнул недовольно, нахмурился.

— Я ж тебе говорил, — напомнил он Радомыслу, — вот по-моему и выходит. Не так прост Рюрик, как посаженный со старейшинами думают. Вишь, силой не удалось, так он хитростью в град лезет. Женой заслоняется. А нашим легковерам лестно. Как же, дочь Гостомысла приехала! А того не видят, что с Милославой дружина в град въехала. Много воев прибыло? — спросил он подмастерья.

— Бают, человек с полёта...

— То-то. Пойдём, Радомысл, поглядим. Как бы чего не вышло. Старейшины старейшинами, а и нам ухо держать востро надо...

Милослава, не подозревая, какое волнение в граде вызвал её приезд, ходила по отцовской хоромине. Как часто там, в Арконе, вставали перед глазами эти горницы. Мечтала о них, во сне видела. А теперь вот они, наяву. Плакать хотелось от радости и ещё от чего-то смутного. Она переходила из горницы в горницу, трогала старые, знакомые с детства вещи.

Молча сопровождал её такой же старый, как и все в этой хоромине, огромной и пустой, дворский Завид. Только шарканье по полу его стоптанных катанок напоминало Милославе, что она не одна. В выцветших от времени глазах Завида стояли слёзы. Руки его, высохшие, набухшие жилами, дрожали. Жалела Милослава старого дворского — пережил своего хозяина, теперь некому о нём заботиться. А ведь её отец любил этого дряхлого старика.

Так дошли они до её бывшей светёлки. В ней всё оставалось по-прежнему: узкое ложе в углу, столешница, украшенная резьбой, лавки вдоль стен. Милослава опустилась на стулец, дала волю слезам. Спроси, о чём плакала — не смогла бы ответить.

Завид, как когда-то в детстве, ласково положил руку на её склонённую голову.

— Тяжко, видать, жилось тебе на чужбине, княжна. — Для старика она всё ещё оставалась княжной, девчушкой. Да разве не так оно и было? — Ну полно, полно, Славинушка. Слезами горю не поможешь, батюшку не возвернёшь...

Услышав своё детское имя, ещё пуще заплакала Милослава. Радость возвращения в родной дом и жалость к отцу, старику дворскому, к себе — всё перемешалось в её душе.

— Не убивайся, касатушка. Домой возвернулась. Нешто так можно? — шамкал беззубым ртом старик, не умея и не зная, как и нужно ли утешать Милославу. Пусть поплачет, слёзы душу очищают...

За окном нарастал шум. Вначале отдалённый, глухой, он приближался, подкатывал к самой хоромине.

— Дедушка Завид, штой-то люди шумят? — спросила Милослава.

— Где, касатушка? — Старик поднёс ладонь к уху, прислушался. — А и в самом деле шумят. Пойду, узнаю. — И заторопился из светёлки.

Неужто Рюрик вернулся от старейшин? Не должно быть. Тогда что за шум и почему?

Не дожидаясь возвращения дворского, Милослава спустилась вниз. Навстречу ей торопился Завид.

— Княжна, там люди пришли. Тебя видеть хотят, а сторожа мужа твоего их не пущает...

Не дослушав, она заторопилась на высокое крыльцо. И то, что увидела, поразило её: широкий двор был заполнен народом. У самого крыльца, прижатая вплотную к нему, ощетинилась обнажёнными мечами Рюрикова сторожа — человек двадцать.