Ваша С.К.
Шрифт:
— Худо тебе…
— Кому сейчас на Руси не худо? Ступай, откуда явилась, Княгинюшка… Ступай… И я пойду… Рассвет близится, а я голодна… Удержишь меня тут, я детками твоими полакомлюсь…
И оскалилась княгиня на призрака, но Умила лишь добро улыбнулась в ответ.
— Нет в тебе зла, Мария Андреевна, нет зла… Несчастная ты просто… Недолюбленная… И Мирославушке не даешь любить себя…
Отвернулась от нее Мария, чтобы кулаки крепче сжать.
— Не люблю мужа твоего… И никогда не любила. И не полюблю… Не рви мне душу… Пить брошу, и ноги моей
— Так я только порадуюсь твоему воздержанию от пития! И детишки мои в школе возрадуются, что не будет их кровь пролита зря… Тяжко им и без тебя в учении тут… Всякую ночь прихожу то одну приласкать, то другого приголубить… Точно собственных детей люблю, которых мы не успели нарожать с Мирославушкой…
Мария зло сощурилась и прошипела:
— Ступай в башню или в школу иди… Крестьянские дети с рассветом просыпаются… Слезы высохнуть не успеют, как снова плакать под розгами, — говорила медленно Мария.
Протянула к ней руку Умила, и Мария попятилась.
— Отчего Мирославу не покажешься, Княгинюшка? Рад видеть тебя будет муж твой. Дуняшка-то его, как сестра твоя родная, будет… Такая же светленькая.
Отвела взгляд Умила на башню и почудился Марии глубокий вздох призрака.
— Отгоревал он свое. Пусть верит, что боги приняли жертву… Сама же видишь, стоит крепость и по сей день, кровью моей окропленная…
Снова протянула она руку и на этот раз Мария взяла протянутый призраком узелок.
— Заваривай ему от немощи копорского чаю. Сама собирала на заре, сама сушила, сама в узелок клала… И ты пей, Мария Андреевна, его вечерами. Авось и полюбишь… его.
— Ступай с миром, Княгинюшка, — проговорила Мария, сутулясь.
Прижимая к груди узелок, побрела она прочь от крепости, ни разу не обернувшись. Лишь у экипажа обернулась и успела заметить, как исчез силуэт призрака в бойнице. Поклонилась Мария крепости и вскочила в экипаж.
Дальней скорой дорогой не могла не думать она про Умилу. Отдали води за князя лучшую девушку свою, чтобы воеводил он над ними. Только-только вернулся тогда молодой викинг из-за моря, куда забрал его отец отроком конунгу в услужение. Вернулся Мирослав в родные края и приказал закладывать крепость, да не желали того боги, как говорили волхвы всякий раз, как мост через ров рушился. На совете порешили, что забыли боги, когда последний раз кровавое подношение им делали — надо, как отцы, поступить — сговорились, кто первым ступит в крепость на заре, тот и отдаст свою жизнь богам. Не пошел в ту ночь Мирослав домой — неспокойно на его сердце было — страшился еще сильнее богов кровавой жертвой разгневать, но старцы не слушали его увещеваний и остались непреклонны, да и вся дружина за них стояла. Однако ж ужаснулись все, когда увидели на рассвете, как идет к крепости молодая жена князя, красавица Умила, а в руках у нее узелок для мужа с хлебом, собственноручно княгиней испеченным. Встали все молча за спиной у Мирослава — никто по имени не звал больше Умилу и княгиней не величали — только Княгинюшкой, так ласкова молодая была к каждому, кто в ласке и добром слове нуждался…
И вот уже который век ходит заколотая волхвами Умила по домам, где слышится детский плач или стариковское оханье: врачует она тихим голосом любой недуг. Только княгине Марии не в силах помочь — тоска точит бедную, тоска по пустой душе, в которой так и не вспыхнула любовь к спасителю своему, и сил не осталось расточать телесную любовь на других.
Резво бежали зебры по пустым улицам столицы Российской империи, с которых по мановению волшебной палочки вдруг исчезли все
пятнадцать тысяч извозчиков. Нет, их не потеснили служащие Российского Общества Таксомотор — автомобилей Руссо-Балта тоже было не видать: просто шел такой час, что все недоброе уже заснуло, а доброе не сподобилось пока проснуться, и все же извозчичий трактир «Рязань» не пустовал. Зебры встали у его ворот с Николаевской улицы, и княгиня, чуть приподнявшись на сиденье, выкрикнула:— Дядя Митряй, местечко есть?
А дядя Митряй, приземистый рязанец, сразу потерял то место, которое обычно сердце в груди его занимало — перестало биться оно от страха при виде черноволосой барыни в белом платке.
— Налево пошли! — крикнул не сам, а будто кто за него, Митряя, зебрам; не узнавал рязанец своего голоса. Когда зебрами правил Кузьма Кузьмич, не так боязно было, ибо не заходила их владелица в сам трактир, а сейчас полосатые лошадки вкатили экипаж туда, куда бы не встал ни один другой извозчик, ибо место то было худо и никем не занималось из страха перед владелицей зебр.
— Пошел! Пошел вон! — это дядя Митряй кричал молодому рязанцу, который только неделю, как прибыл в столицу и не имел еще несчастия видеть такое диво дивное и чудо чудное, как полосатые лошади и бледную их владелицу.
— Кинь за меня в колоду овсеца! — прищурила глаза княгиня на молодого парня, которого прозорливый дядя Митряй не успел спровадить на кухню, и бросила дворнику гривенник. — А за караул еще получишь…
«Ох, ох, ох… — вздыхал он почти вслух, — не видать тебе, сынок, даже полфунтика дешевой колбаски… Не видать…»
Княгиня, поймав взгляд рязанского дворника, усмехнулась и поманила за собой молодого парня, который, поглощенный созерцанием странных лошадей, не замечал никакой странности за их хозяйкой. Если только ту, что барыня сама изволили ими править.
Княгиня заказала для него поздний извозчичий ужин из той самой колбаски, яичницы и хлеба и, спросив чая для парня, осведомилась о кофе для себя:
— У нас только цикорный имеется, — поклонился ей человек, дрожа всем телом.
Знали тут княгиню Кровавую, боялись и не любили. Но не уважь ее, так лошади в первый же выезд подавят народу тьму-тьмущую или столкнутся с конкой или, не приведи Господь, с таксомотором.
— Да хоть какой! Чай кофейная столица мы. Это в Москве пусть чаи распивают, — и тут же бросила Мария в лицо молодого рязанца грубым голосом городового: — Поезжай прочь, чего остановился!
Но в темном зале, куда она вытолкала его с кухни, парню закричали иное:
— Ванятка, заиграй песню!
И паренек взял протянутую гитару. Любила княгиня ездить сюда и не любила к калужским извозчикам в «Хиву» — там и по соточке тайкой выпивали, и во дворе силой на кулаках мерились, а ей сейчас ни хмель чужой, ни злость не ко двору пришлись бы. А здесь в «Рязани» только песни пели, коль радостно было, или слезы лили, коль часто от седоков слышали в свой адрес «болван».
Подействовала на княгиню ключевая вода, лился цикорий в горло, не просясь обратно на свет божий, который зиждился уже в оконцах. Всегда после святого источника приходила княгиня в извозчичий трактир испить чистой рязанской крови с молоком да без молока, но с цикорием. И сейчас подняла руку парня со струн гитары и принялась пальцы его перебирать, шепча поговорку про то, что какой палец ни укуси, все равно больно. Но ему больно не будет, не будет… Ванятка и не заметил, как она сухими губами к его руке припала, и не увидел, с какими кровавыми отринула от него, громко смеясь. Только этот смех и останется в памяти рязанского парня.