Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие
Шрифт:
Ты только нэ обижайся. Пьешь? Вот водка, коньяк, вино – все что хочешь, дорогой!
– А если девушка придет, как тогда будем?
– Когда придет, тогда и будэм. Коньяк хочешь, да? Давай коньяк!
И пошло, пошло до утра – под балтийский ветер и ливень, в отеле, построенном когда-то к олимпийской регате, а ныне отданном любому, кто добудет номерок… Пять минут до конца Союза. Гиви говорит: одэлятца будэм. Эстонцы уже, считай, отделились. Гиви читает стихи… Гиви говорит о Табидзе. Гиви говорит о Тбилиси и Батуми. Гиви говорит: о, большой Галактион!.. Гиви поет!.. Гиви говорит: нужна свобода.
Потом,
И снова Пирита. И наши следы у самой воды. И справа – гостиница Sport, где рядом на вечном приколе – военный мемориал – советская субмарина.
А в Таллинне как положено – ресторанчики, шведы, свободный проезд в Финляндию, черно-сине-белые флаги на пакгаузах. Встречи с официальными лицами, все говорят с придыханием: принц, принц… А он ходит – высокий, статный, президент Венской академии исследований будущего. Его подруга – китаянка Соня – за завтраком рыдает: в гостинице нет горячей воды – как вымыть ей черную гриву до пят?
Принц, как и подобает, спокоен. Он думает о покупке доли в «Пярну-банке» – бизнесе хорошо одетых дельцов из ЦК местного КСМ – коммерческого союза молодежи. В кондитерских отменные пирожные. А сердце – в Москве. И немного в Италии. И мнится, жизнь моя здесь – в городе звездного билета – летит мимо и зря. И сочиняется что-то всё время, и лезет в башку…
Поезда добегут до конечных станций,
а эскадры пойдут на дно.
И в кафе забавные иностранцы
будут пить сухое вино.
А восточный ветер, очистив пляжи,
повернет на west флюгера.
Отзвонят куранты ночную стражу,
превратив сейчас во вчера.
Но вполне приличная автострада
доведет до Рима. А там —
комиссар Катани, и авокадо,
и раздолье черным котам.
И друзья упрямого Винни-Пуха
(но другого нам не дано)
постигают радостную науку —
превращать лимонад в вино,
и вообще: делать мир добрее и краше;
помните – либерте, фратерните, эгалите…
Впрочем, та, которая ела кашу,
полюбила алиготе…
Итак…
На шпилях кресты,
на сараях – флаги,
волны, ветер, сосновый бор,
старый Райно в раздолбанной колымаге
отбывающий за бугор.
Осень, вечер, Европа, остатки водки…
Все в порядке…
Но как чиста —
за седым силуэтом подводной лодки
добродушная пустота.
И снова – ночной состав. И сентиментальное путешествие со всеми удобствами. Railroad track that takes me back… Москва – Третий Рим, столица открытого космоса. Где и последний гривенник потратишь, и счастье жизни обретешь…
2009. Подземный переход. Москва
И всё-таки иногда кажется, что Зубовский бульвар слишком широк. Особенно если вы пеший. И если – зимой. И под вечер. Когда уже хорошенько, с ветерком провьюжило и теперь под фонарями не пойми что – и не пурга метет, и не мелкий снежочек, а захлестывает, завихривает всю проезжую многополосицу
в какие-то непутевые, расхлюстанные смерчи. Будто снова привычно и лениво крутит истошная московская мадама-непогодушка свои траченные молью когда-то белоснежные боа.И среди этой перьевой болтанки мыкаются туда-сюда по Зубовскому дерганые авто – кто рвется-тащится к Смоленской, кто лезет-продирается к Октябрьской… А там еще Крымский мост, с аптекарской подсветкой стриптизных колеров… А дальше – после парка – полный тоннель железного черепахового супа, а то и борща.
Кстати у тех, кто правит в другую сторону: прямо по курсу – сразу за мидовской высоткой и башней Смоленского пассажа – точно такой же тоннель. Только короче. Вот и едут они себе…
А ты – идешь к подземному переходу, что при удаче может вывести к станции метро «Парк культуры». И Зубовский бульвар кажется уж слишком чуть-чуть чересчур просторным. Каким всегда – откуда ни взгляни – кажется он пешеходу в такие вечера.
Но делать-то нечего, и ты ныряешь в переход, где кафельные стены отражают мокрые шлепки разноплеменных сапожищ. Но – стоп, кажется, сегодня они – то есть стены – не только этим заняты. Они создают прекрасную акустику. Они лелеют творческий порыв.
У стены, где меньше шастает сапог, что-то такое наигрывает тихохонько под нос бродячий зубовский джазец. Барабанщик в козлячьей душегрее. Трубач-борода в куртешке-нараспашку-как-душа. Очкарик-в-жопе-шарик с начищенным самоварным басом-медалистом, а на самом деле – с тубой. Ловкач-саксофонист, свитер в полоску, притопывает грязноватую размазню мокрым лаковым штиблетом. А левей тереренькает на банджо дядя-хват с солидным носом и белой челкой ниже глаз. Ну чисто похоронный коллектив из Поти, где лабал Володя Телескопов…
Настраиваются, сыгрываются, готовятся врезать.
Посматривают с понтом в ноты на пюпитрах. Косятся на сумку, где закуска и банка (и, может, не одна). А также – на пустой покамест бочонок из-под пива «Левенбрау», приспособленный для денег, которых еще надо приподнять с торопыг – московских пешеходов.
Мимо сосредоточенно движутся немногие посетители перехода. А эти наяривают себе под сурдинку «Мэкки-Ножа». Московские маленькие оркестрики отчего-то очень любят этого Мэкки – законное дитя Бертольта Брехта и Луи Армстронга. Чуть что – давай наяривать про акулу, и про зубы, и про ножик, тот, которым чик-чирик возле моста через Темзу вдруг свалился человек…
Тут они сыгрались и жахнули. Да так, что лампы типа хором мигнули. Кое-кто из посетителей перехода стал слегка притормаживать. Прислушиваться. Остановились парень с девочкой в хорошеньких куртехах, дамочка в дубленочке, вы в пальто и шарфе в клетку…
Трубач закончил тему, и они с саксофоном, перебивая друг друга, полезли в импровиз, будто спорщики, которым есть что сказать и они боятся забыть… Барабанщик долбил как неистовый долбежник. А очкарик на самоварной тубе и дядька на банджо спокойно делали квадрат за квадратом, слегка вроде бы подсмеиваясь над ражими лабухами. Зная, что время, отпущенное на пререкания, скоро истечет и они свернут на коду. Они и свернули, грянув последние такты вполне по-диксилендовски. Будто играли не в ледяной «трубе», а в краю магнолий, где плещет море и солнце южное ласкает кожу нам.