Вавилонская яма

Кстати, в случае подобного задержания гражданин имеет право на телефонный звонок и вправе требовать предоставить ему телефон. Действительно, человека могут задержать по подозрению или обвинению в совершении преступления. Но только в случае, если приписываемое преступление тянет на срок и только тогда, когда подозреваемый или обвиняемый застигнут на месте преступления или же сразу после него. При задержании обязательно составляется протокол оснований и мотивов задержания, указывается время и место задержания, время составления протокола. Срок задержания - до трех суток. Прокурор данной местности должен быть извещен о задержании в первые 24 часа. По его санкции задержанного можно оставить в заключении до 10 суток, в течение которых гражданину должно быть предъявлено конкретное обвинение - в ином случае подозреваемый подлежит освобождению.

Ничего этого бедный Гордин не знал и, даже имея справочник под рукой, не удосужился его посмотреть. Позже, анализируя возникшую ситуацию, он будет удивлен, что его же постоянно допрашивали о Безъязычном, куда он пошел, почему пошел дальше, почему они расстались, то есть за ними определенно следили на их пути до метро. Скорее всего, в довольно громкой их беседе, да ещё о книжках, об образцах, о необходимой реализации мелькали сладкие для оперов слова "прибыль", "баксы", "тысячи рублей". Ребяткам с удостоверениями показалось, что они приловили увесистых карасей из частной издательской конторы и можно их будет пожарить и подоить, "икряные" мужики шли, особенно Гордин с его брюхом. И может быть девушка была подставной, почему-то её не задержали, не остановили. Когда Гордин в последующем разговоре сказанул, что, мол, саму девушку надо об этом спросить, его "успокоили", дескать её ищут и ему предъявят, хотя, забегая вперед, заметим, что никакой девушки ему не предъявили.

Его привезли в отделение, поставили у стойки, паспорт передали дежурному по отделению, усталому капитану с приветливым смышленым лицом, а старший патруля нацарапал на листке бумаги лаконичный рапорт о подозрении в преступлении, не указывая конкретно, в каком. Досужие милиционеры спросили Гордина не пил ли он и не писал, он даже и не подумал, что эти два противоправных действия могли быть причиной задержания, принял вопрос буквально и сказал, что не делал ни того и ни другого. На все его редкие расспросы о своей дальнейшей судьбе, ответ был краток: вот придет опер, разберется. Гордин, кстати узнал позывные бдительного сыщика, которые тот упорно отказывался сообщить ему: Никифор Викторович Кожемяка... Такой вот былинный богатырь, окончивший милицейскую школу всего месяц назад и с упоением кинувшийся в рыночную экономику для дальнейшего быстрейшего процветания. На страны, а себя лично, любимого и как бы чересчур образованного.

Через несколько минут Гордина предоставили самому себе, отпустили в дальний коридор, где Гордин сел на свободный стул, но от волнения не смог ни читать, ни писать. В принципе он вообще мог уйти из здания милиции, его никто не бдил, но как законопослушный гражданин он не решился на особенно далекие передвижения. Прошло больше часа, Гордин дважды подходил к дежурному, тот разыскивал по рации опера, но дозвониться не мог.

Появившись через час оперативник в белой рубашке взял паспорт Гордина и повел его на третий этаж вместе с вещами, где два часа задавал ему все те же глупые (с точки зрения задержанного несправедливо) вопросы о генеральном директоре и его дальнейшем пути, о девушке и её дальнейшей судьбе и наконец заполнил якобы со слов Гордина объяснение, которое читать без смеху было невозможно. И не только потому, что оно пестрило грамматическими ошибками, а потому, что не было ни логики в сцеплении фактов, ни намека на повод задержания. Гордин был вынужден перечислить свои передвижения в течение неудачного дня до момента задержания. Он судорожно вспоминал, что вроде бы, лучше ничего вообще не подписывать, но расслабился, испугался раздразнить опера, хотел побыстрее освободиться и подписал весь этот бред о своих передвижениях в течение июльского жаркого уже во всех смыслах дня. Его не обыскивали, только опер Кожемяка осмотрел в своем кабинете содержимое сумки и "дипломата", стараясь ничего не касаться своими руками. Он довольно долго бурчал недовольно, что Гордина не наблюдали, предоставив относительной свободе до прихода Никифора Викторовича. В его кабинет постоянно входили и выходили коллеги, практически юноши, преисполненные необыкновенной важности и значимости в собственных глазах. Речь их была убога, примитивна как по форме изложения и словарному запасу, так и по мотивам языковой коммуникации. Они были озабочены прежде всего своими бытовыми проблемами, планировали предстоящий вечер, как лучше "оттянуться", кого бы "трахнуть", быстро пронюхав, что Кожемяке попался в руки странноватый субъект "писатель", они повторяли это определение прямо ему в лицо, словно бы слово это было синонимом слова "прокаженный", третируя Гордина своим видом и обращением и обронив пару раз уничижительные фразы по адресу прессы вообще и жидов в частности. Определенно, из-за аристократической картавости и родовитости происхождения Гордин казался им разбогатевшим евреем-выскочкой, перетрахавшим при помощи своего, конечно же, толстого бумажника всех лучших девочек столицы, отказывавших им в этом приятном занятии по причине отсутствия наличных, хотя они ого-го какие жеребцы. Впрямую денег у него не вымогали, хотя в разговорах по телефону за соседним столом у коллег Кожемяки мелькали неприкрытые намеки на участие в "отмазке" то родни, то соседей, мол, все можно решить при хорошем взаимопонимании.

Ужасна наша юридическая безграмотность. Будучи на своей собственный аршин законопослушным гражданином, Гордин и думать не мог, что его в трезвом уме и здравой памяти арестуют, подвергнут насильственному заточению. И действительно - легко. Ну, понятно, в пьяной драке или случайной аварии, вообще, в России от сумы и от тюрьмы не зарекается никто. Но вот сейчас от Гордина требовали признания в какой-то ерунде, чепухе на постном масле, мол, он хотел познакомиться с женщиной, а она дала ему отлуп, а он рассердился и хотел догнать незнакомку, а у него плохо в семье, плохо с женой, у него бесконечные сексуальные комплексы и проблемы, а не состоит ли он на учете у психиатра... Гордин был поглощен с одной стороны своим внутренним состоянием полуступора, с другой стороны - изучением нового желанного для него мира. Ему последний месяц постоянно снились, как оказалось, вещие сны, он пытался писать повесть "Гордиев узел", но путался в неизвестных ему реалиях, он не мог выстроить должным образом занимательный сюжет, не знал главное, как заканчивается заточение, ведь во сне он-таки устроился в камере, плохо ли, хорошо, но ему было понятно, что чувствует человек, очутившись изолированным от обычной жизни, затворенным за стальной дверью то ли с зарешетченным, то ли с сейфовым оконцем. А с него требовали признания. Признания в том, чего не было, чего он не совершал. Впрочем, издевательство было достаточно сдержанным, без излишеств, аккуратным, видимо, журналистская "ксива" все-таки сдерживала мучителя.

Гордин сначала недоумевал, потом надеялся, что раз его личность установлена, его через три часа отпустят, этот-то срок он знал и помнил, зря что ли он прочел не одну дюжину романов Николая Леонова, Данила Корецкого и Александры Марининой, эдакой русской Агаты Кристи, ведь документы у него в полном порядке и вины он за собой не чувствовал и конкретного обвинения ему не предъявляли, а жали на то, что надо помогать милиции в её нелегкой работе, что можно было истолковать не только двояко, а с множеством любых психологических и экономических нюансов.

Пока он находился в дежурной части, он успел насмотреться на будничную работу отделения. Было несколько задержанных за мелкие проступки, но и таких, у кого не было документов, всех спрашивали, сколько у них денег и брали штраф, либо по максимуму - 41 тысяча, либо добровольно, сколько кто даст и сколько есть денег. Так у одного приезжего было всего 8 тысяч 100 рублей, и это сгодилось и послужило причиной его немедленного освобождения. Гордин и рад был бы откупиться, но он боялся принципиального опера, а вдруг да и припишут ему подкуп должностного лица, что просто позволит мошеннику с удостоверением увеличить сумму мзды. Сидя в коридоре, он слышал, как кто-то за приотворенной дверью распекал собеседника, мол, как ты посмел так мало дать, ну ты поплатишься, кровью умоешься, и мимо него мелькнула фигура "чурки" или лица "кавказской национальности", которого перевели на другой этаж, подальше от ненужных свидетелей. Впрочем, Гордина не замечали, к нему моментально привыкли, как к детали служебного интерьера, и преспокойно прямо на виду у него обделывали свои малочистоплотные привычки. И он собственно не обращал на эти делишки особого внимания, озабоченный лишь собой. К нему "менты" отнеслись и относились в дальнейшем сверхпрекрасно, они сочувствовали ему, как действительно невиновному, попавшему по непонятной причине, как кур в ощип какому-то сосунку-оперу, который и работает-то всего первый месяц, а уж оборзел чересчур и не по чину берет. Вообще, между сотрудниками отделения, дежурными милиционерами и оперативниками, сотрудниками криминальной полиции, существовало явное противостояние, так всегда было и в царское время, и в годы советской власти, и сейчас при "демократах". Просто питательная среда, "кормушка" была почти одна, а подход и возможности у каждого разные, что, собственно, и рождало противоречия и разногласия.

Незадолго перед приходом опера, в отделение пришли с жалобой два замызганных алкаша: муж и жена - с жалобой на пьяного соседа по коммунальной квартире, которых их матерно оскорбил и чуть ли не выбил дверь в их комнате. Участковый через несколько минут привел этого соседа, крупного мужика в джинсовом костюме, с татуировкой на руках, которого довольно быстро поместили в железную клетку, где находился другой задержанный, молодой парень в спортивном костюме, а в соседней клетке на деревянной, выкрашенном в светлозеленую краску топчане сидела женщина неясных средних лет, задержанная за торговлю в неположенном месте.

Кожемяка после оформления объяснения, видя непонятливость и неподатливость "писателя", заявил:

– А сейчас мы тебе пальчики откатаем. До сих пор не судим? Так будешь. Вот поиграешь на нашем "рояле", мы тебе статейку-то подберем. Не может быть, чтобы нигде ты не засветился. Уж больно похож на разыскиваемого насильника, вот и фоторобот: крупный мужчина лет сорока-пятидесяти, в очках, с усами, с короткой стрижкой...

– Этот, что ли?
– спросил Гордин и показал на отпечаток ксерокса, где был изображен совершенно непохожий на него субъект в вязаной шапочке, с худым скуластым лицом.

– Ну, это же фоторобот, а при соответствующей доводке он вполне может совпасть с твоим портретом. У нас есть понятливые свидетели.

– А вы не боитесь заиграться? Существует ведь и прокурорский надзор.

– А что ты, писатель, писать хочешь? Да у нас тут без конца жалобы пишут и все без толку, имей в виду.

И Гордина перевели в другую комнату на том же этаже, где сидели ещё три человека. Один из них поднялся и подошел к Гордину.

– Ну что, поиграем на рояле, разомнем пальчики. Тебе ещё не снимали отпечатки? Вот будет фокус, если в картотеке поможешь загадки разгадать, улыбаясь, говорил крепыш в черной рубашке и черных брюках. От него попахивало слегка алкоголем. Что ж, пиво пить на службе пока не запрещено.

В углу комнаты стоял стол, на котором лежал лист бумаги, покрытый густой черной пастой. Крепыш взял валик, который потом постоянно сваливался с держателя, прокатал его по черной краске и начал смолить большой палец. Кожемяка подвел Гордина к другому столу, на котором лежали три дактилоскопических карты и посоветовав ему расслабить кисть, аккуратно перекатил палец с боку на бок и посмотрел на отпечаток. Увиденным он остался доволен: отпечаток был отчетливым, борозды-морщины хорошо различались на фоне бумаги. Рисунок походил на географическую штриховку на старых военных картах. "Вот она, топография жизни!" - философически и одновременно отстраненно подумал как бы не о себе Гордин.