Вдруг выпал снег. Год любви

Много раз я слышал эту и другие команды в сорок втором и сорок третьем, но больше в сорок втором, когда войска были на каждой улице, в каждом уцелевшем доме. Солдаты шли по четыре в ряд, а справа шел сержант или младший лейтенант. И вдоль улицы, побитых домов и ослепленных окон неслось:

— Раз! Раз, два, три! Рот-а-а!

На горе за нашим домом стояла зенитная батарея. Снаряды и разный провиант до середины улицы подвозили на крепких, выкрашенных в зеленое телегах. Потом разгружали и вьючили лошадей. Мы, мальчишки, помогали солдатам. Они давали нам сухари, крупяные концентраты. Случалось, попадался и какой-нибудь сердобольный молодой солдат, у которого можно было выпросить патрон к ППШ или немного артиллерийского пороха. Порох был разный, но всегда красивый на вид и горел потрясающе.

Дядя Вася Щербина однажды увидел у меня автоматные патроны — маленькие, тупорылые. Дело было зимой в самом начале сорок третьего года. Моросил дождь с мелким прозрачным снегом, и земля была нечистой, как тарелка с недоеденной кашей. Я махал топором, силясь наколоть щепок от бревна, которое приволок утром с нижней улицы. Разумеется, помогали ребята. Бревно мы случайно нашли под старыми виноградными листьями во дворе кирпичного дома, разбитого еще в июне.

Дядя Вася крикнул от калитки:

— Привет, хозяин!

Весело приподнял руку и пошел ко мне, широко шагая. Длинные полы синей милицейской шинели не мешали ему. Спросил:

— Не получается?

— Злое, — ответил я и показал на сучки: — Во какие!

— Пилой бы надо.

— Тупая пила. И развода совсем нет, — объяснил я.

— Плоскогубцы есть?

— Есть!

— Значит, и развод будет.

Он сел на бревно, зажал пилу между коленями. Отжимал, поджимал зубья тщательно. Так тщательно, я видел потом, настраивают гитару.

Когда стали пилить, Щербина сказал:

— Ты бы перчатки надел.

Я полез в карман за перчатками. И вот тогда патроны выпали из кармана — целых три. Они лежали на первых, еще не успевших промокнуть опилках, такие красивые и блестящие.

— Ой-ей! — качнул головой Щербина. — Зачем они тебе?

— Стрелять буду.

— Пистолет есть? — спросил Щербина вкрадчиво.

— Где-нибудь достану.

— Так уж и достанешь?

Я пожал плечами:

— Вдруг повезет!

— Стрелять умеешь?

— Конечно, нет, — сознался я.

Щербина хитро улыбнулся, потянул на себя пилу:

— Хочешь, научу?

Я думал, что ослышался. Даже ничего не ответил, так растерялся. Но Щербина все понял по моему обалдевшему, радостному лицу. Сказал строго:

— Распилим бревно. Будешь старательно пилить, не лениться, так и быть, используем твои патроны.

Я пилил на совесть: не замечал ни холодного ветра, ни слякоти…

Потом мы пошли в овраг. Он был глубокий, с одной стороны поросший шибляком, с другой совершенно желтый из-за глины. Среди хлама и мусора на дне оврага лежал дырявый эмалированный таз. Мы приспособили таз под мишень. Щербина разрядил пистолет — черный новенький «ТТ». Показал, где предохранитель, где курок, научил, как оттягивать затвор. Я раз десять щелкнул вхолостую. Потом он зарядил кассету, сказал:

— Все это воспринимай как урок военной подготовки. Вырастешь, заберу тебя к себе в уголовный розыск.

Я кивнул, хотя точно знал, что не пойду в уголовный розыск, потому что синие моря и белые пароходы снились мне по пять раз на неделе.

Дождь усилился. В овраге не было ветра. Низкое небо смотрелось отсюда как купол шатра. Жалкие стебли полыни, росшей понизу, чернели, мокрые, потрепанные.

Пистолет вздрогнул в моей руке, точно хотел вырваться. Эмалированный таз маленько сдвинулся вниз, и на одну дырку в нем стало больше.

— Терпимо, — сказал Щербина. Посоветовал: — Спокойно опускай руку. Спусковой крючок нажимай плавно. Не дергай!

Щелкнул выстрел, и порохом запахло вдруг сильно-сильно. Щербина похвалил:

— На этот раз лучше!

Но пистолет забрал, спрятал в кобуру, пояснив при этом:

— Хорошего понемногу.

Еще раз, недели через три, в том же овраге мне представилась возможность пострелять из пистолета Щербины.

— Совсем молодец, — сказал тогда Щербина. — Расти большой. Смех смехом, а может, я и вправду себе помощника готовлю…

Солнце было как шарик. Туманная пелена вздымалась над горизонтом высоко-высоко, и солнце висело там маленькое и желтое, словно шарик на елке.

Тетка Таня, распатлатая и неумытая, в длинной ночной сорочке, стояла под нашими окнами и голосила:

— Шура-а-а! Шура-а-а!

Мать распахнула раму. Виноградная лоза уронила росу — с десяток капель. Они покатились по стеклу узенькими и прямыми дорожками.

Я был у окна рядом с матерью. Думал, тетка Таня и дядя Прокоша опять что-нибудь не поделили и убеждают друг друга в правоте с помощью физической силы.

— Таня, что случилось? — дрожащим голосом спросила испуганная мать.

— По-о-беда! — закричала соседка. И вдруг заплакала, обыкновенно, как плакала всегда, когда бывала несправедливо обижена мужем.

Потом в городе возле моря играл духовой оркестр. А в школах отменили занятия. На улицах было полно людей. Салютовали из ракетниц и даже из охотничьих ружей…

Но почему-то мне больше всего запомнилась тетка Таня, плачущая под нашим окном.

22

Я вновь уснул. Незаметно, без всяких усилий.

Когда открыл глаза, за окнами уже серел рассвет. На стене, возле которой стоял мой топчан, просматривалась размытая тень рамы. Похоже, что стену когда-то белили мелом. Но это было так давно и мел стерся настолько, что теперь даже не пачкал.

Одежда моя висела на крючке, вбитом в стену между полкой для посуды и столом. Крюк поражал воображение массивностью, надежностью. Казалось, он был способен выдержать свиную тушу.

— На таком крюке хорошо вешаться, — пошутил однажды Онисим. Дед Антон посмотрел на него неодобрительно и повертел бледным, словно промерзшим пальцем у виска.

Сев на кровати, я вначале сунул ноги в ботинки, а уж потом отбросил одеяло и встал. В комнате температура была подходящей, потому что печь все еще отдавала тепло. Но испещренный щелями пол студил холодом заметно, настойчиво…

Я быстро оделся. Вышел во двор. Удивился, что входная дверь оказалась незапертой.

Сад был в легком тумане, который белел над самой землей, как мог бы белеть снег, выпади он этой ночью. Но снега не было. На деревьях все еще висели листья, староватые, однако крепкие.