Вдруг выпал снег. Год любви

2

С машиной расстался внезапно. Когда до Евдокимовки оставалось километра три и дорога резко сворачивала с Майкопского шоссе, я что было силы застучал по кабине кулаком. Брат обходчицы остановил машину, распахнул дверцу, высунул голову.

— Я сойду! — крикнул я и перемахнул через борт.

— Чегой-то? — не понял брат обходчицы.

— Попутные здесь чаще ходят, — уверенно сказал я, словно много раз ловил машины на этой развилке.

— Валяй! — добродушно кивнул он.

— Будешь в городе, встретимся.

— Точно, — заверил он.

Машина фыркнула, завертела колесами, скрипнула старыми бортами. Мутный свет фар поплыл впереди, покачиваясь, словно сам по себе.

Вскоре сделалось тихо. И немного страшно. Все оставалось прежним: незатейливый свет звезд, дорога в мелкой белой щебенке, отрезанная поворотом, будто ножом, кустарники — торчком по очень крутому склону горы. Но воздух теперь не свистел в ушах, а лежал, как может лежать на столе простая буханка хлеба.

Три огонька в лощине, смутившие меня и соблазнившие, желтели по-прежнему, но были неподвижны, не гнались вслед за машиной. Даже без топографических расчетов — на глазок — угадывалось: добраться до них будет непросто. Так и вышло…

Не меньше часа блуждал я между кустарниками, по камням, выскальзывавшим из-под ног, обходил крутые склоны и скалы. Наконец выбрался к подворью, обозначенному высокими столбами и светлыми рейками, притянутыми словно струны. Свет в окнах уже не горел. Ясно, люди в доме спали. Я почувствовал запах свежего сена и слева за колодцем увидел сарай с широко распахнутой дверью, в которую могла бы въехать телега.

Ведро, стоявшее на мокром срубе, было полно воды. Звезды ночевали в нем на самом дне. Точно разбуженные, зашевелились, когда я припал к краю ведра губами.

— Простите, — извинился я. — Больше не потревожу вас. Спите себе в воде, как рыбки. А я буду спать в сарае, на свежем сене. Понятно? Ничего вам не понятно.

Я оглянулся. Стараясь не шуметь, осторожно ступил в запах сухой травы, распирающей темноту сарая. Я не видел сена, но чувствовал, что его здесь много. Протянул вперед руки и замер. В сарае кто-то дышал…

— Эй! — сказал я. — Добрый вечер.

— А ты кто? — спросили из темноты.

Голос был мужской, молодой, доносился сверху.

— Антон Сорокин, — ответил я.

— Чего пришел? — вопрос был задан тихо, почти шепотом.

— Хочу поспать здесь.

Примерно с минуту мне не отвечали. Только чуть слышно шуршало сено, словно кто-то там, наверху, перебирался к другому месту. Потом сказали:

— Лезь сюда. Протяни руку и справа нащупай лестницу.

Я сделал, как велели, и лестница действительно оказалась в шаге от меня. Значит, оттуда, сверху, я был виден.

Лестница скрипела под моими ботинками так жалобно и громко, что наверху со вздохом заметили:

— Какой же ты тяжелый.

— Я не тяжелый, а неуклюжий, — признался я.

— Протяни руку.

Я протянул. Кто-то взял ее крепко, но дружелюбно и помог мне взобраться на сеновал. В сарае было очень темно. Но, как всегда, даже в самой непроглядной темноте, я уже мог различить силуэт парня, тем более когда распахнутая дверь сарая, мерцающая как экран, оказалась от него справа.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Ахмед [5] .

Я вздрогнул.

— Ты, случаем, не парикмахер?

— Нет, — покачал он головой. — Я никто. — Вдруг предложил: — Хочешь каштанов?

— Давай, — сказал я. — Меня зовут Антон.

Он опрокинулся на спину, потом вновь сел. На коленях у него был портфель с каштанами.

— Ешь, — сказал Ахмед.

Я взял горсть, спросил:

— А ты?

— Нет, Антон… Надоели они мне по самую макушку.

— Почему? — удивился я.

— Только и питаюсь каштанами, — признался он.

5

Это имя оканчивается на «т» и «д» в зависимости от национальности.

— Почему? — вновь спросил я.

— От отца с матерью скрываюсь.

— Сколько же тебе лет?

— Восемнадцать, — грустно признался Ахмед.

— Что же ты натворил?

— Не спрашивай.

Он лег на спину, посоветовал:

— Забирайся поглубже в сено. Ночи холодные.

— А змей здесь нет? — спросил я.

— У нас в сарае ежики живут. Уже двенадцать лет. Там, где еж, туда змея не ползет. Можно спать спокойно.

— Хорошо, — зевнул я.

— Только встаем рано, — предупредил Ахмед. — На рассвете. А то проснутся мои родители, придется целый день в сене преть…

Я лег, раскинув руки. Так лежал обычно на пляже, подставив тело ветру и солнцу. Глаза плотно сжаты. На них газетка. Она пахнет разогретой бумагой, типографской краской. А близко шумят волны. Здорово шумят.

— Слушай, Антон, как же ты очутился в нашем селе? — вдруг спрашивает Ахмед.

— Увидел огоньки и слез с машины.

— Просто слез?

— Просто…

Ахмед цокает, говорит:

— Спокойной ночи, Антон.

— Спокойной ночи, Ахмед.

…Просыпаюсь от холода. Щели в крыше замазаны туманом. Тьма из сарая ушла, и теперь видно, что сена в сарае всего лишь на две трети. Его придерживает решетка из старых досок, оставляя в центре, напротив входной двери, свободное квадратное пространство. Туман не лезет в сарай: стоит на шаг от двери, стесняется.

Какой-то мужчина вполголоса удивленно говорит за стеной:

— Сегодня их там уже двое.

В ответ женский голос, сдержанный, тихий:

— Значит, друг к Ахмеду приехал. У нашего сына везде друзья.

— Радостные сердцу слова, — говорит мужчина, и в его голосе столько убеждения, сколько воды в море. — С друзьями легче идти по жизни.

— Откроемся Ахмеду, — предлагает женщина. — Пригласим в дом сына и его друга.

— Нет, — твердо отвечает мужчина. — Пусть Ахмед сам придет. Пусть будет джигитом, а не ребенком.

Ахмед был весь в сене. Над сеном только голова. Он совсем еще молодой. Как я. Нет, на год старше. Интересно, по какой причине он не живет дома, а прячется в сарае от отца и матери?

Кажется, Ахмед почувствовал, что я смотрю на него и о нем думаю. Открыл глаза и как-то ловко и быстро выбрался из сена.

— Проспали, — сказал он уныло.

— Туман, — я пожал плечами.

Он протер глаза, покашлял в кулак, немного ободрился:

— Туман — наш брат. В тумане проскочим.

— Нужно ли? — спросил я как можно равнодушнее.