Вдруг выпал снег. Год любви

— К восьми, — я назвал адрес.

— Хорошо. Я успею. Привет старцу. Чтоб у него геморрой лопнул. — Баженов хлопнул меня по плечу и ушел, вернее, сорвался с места. Похоже, увидел кого-то в толпе на площади.

Обреченно вздохнув, я поднял чемодан и поплелся к дому. Душу скоблила досада.

…Онисим выпучил глаза. Дед Антон, наоборот, глядел как святой, без тени удивления. Они сидели по обе стороны стола. Керосиновая лампа освещала одного справа, другого слева.

— Откель чемодан? — спросил Онисим.

— С вокзала, — ответил я. Поставил чемодан возле печки и облегченно вздохнул.

— С ума двинулся, — вскочил Онисим. — Кто ж прямым ходом тащит чемодан через весь город и в свой собственный дом? Припрятать вначале надо было. Осмотреться, не заметил ли кто…

— Баженова этот чемодан, — устало пояснил я.

Сил не было двинуть старца по морде.

— Какого Баженова?

— Ну Витька… Что у Глухого во времянке жил.

— Значит, все равно ворованный, — твердо сказал Онисим. Подошел к чемодану, наклонился, ощупал веревки. Вынул из кармана складной нож.

Я не успел и рта раскрыть, как веревки уже лежали на полу.

— Не чуди, старец, — предупредил я. — Баженов утром придет за чемоданом.

— С чем придет, с тем и уйдет, — елейно ответил Онисим.

Дед Антон не двигался, словно спал с открытыми глазами.

Я сел на скамейку. Она скрипнула подо мной неодобрительно. Ну и что? Плевать мне на все! Пусть Онисим поступает как знает. Пусть Баженов разбирается с ним завтра утром. В конце концов, я не желаю быть «шестеркой» ни у старца, ни у Баженова.

Онисим поднял крышку. Она стукнулась о печку. Мелкая известь легла на нее редкой пылью.

Чемодан поверху был засыпан каштанами, но под плодами лежало еще что-то в газете. Я понял: Онисим нрав. Витек не стал бы возить в своем чемодане каштаны, цена которым два рубля банка. Онисим ухватил газету за край, выдернул. Через несколько секунд тряс перед столом новыми солдатскими подштанниками, нательной рубахой. Белье было огромного размера и тоже не могло принадлежать Витьку, который совсем ненамного был крупнее меня.

— Дед Антон, — сказал Онисим, протягивая подштанники, — это тебе на гроб. — Приложил к своим худым плечам рубашку, буркнул сожалеюще: — Это тоже бери.

Дед Антон моргнул редкими ресницами. Признательно молвил:

— Вот спасибо.

— Зря ты это все, — сказал я Онисиму.

— Ворованный чемодан, — как заклинание повторил старец.

— Допустим, ворованный… Хотя факт воровства еще доказать надо. Но если Баженов ворюга, он же шкуру с тебя спять может…

— А ты скажи, что чемодан бросил, — разминая переносицу, посоветовал Онисим. Вид у него был глупый. Похоже, он сомневался: нужно ли было открывать чемодан. — Скажи, милиционер свистнул, ты испугался и убег.

— Ничего я говорить не буду, — твердо решил я. — Выпутывайся как знаешь.

— Ладно, — скрипнул зубами Онисим. Махнул рукой: — Цирлих-манирлих… Семь бед — один ответ.

Сел на корточки перед чемоданом, запустил в него руки.

Лампа стояла на столе. Свет обнимал старца за спину, а над чемоданом была тень, черная тень. Онисим щурился, но не хотел поворачивать чемодан к свету. Жадность одолевала…

Тогда я взял лампу и поднял ее над чемоданом. Онисим аж вздрогнул. Вынул сверток в газете, который оказался льняной скатертью с красными петухами.

— Сойдет, — сказал Онисим. Положил скатерть на скамейку. Потом достал галоши — ношеные, размер для великана. Повертел: за такие на базаре много не возьмешь.

— Бери, дед Антон.

У деда Антона тряслись руки.

— Великоваты, — сказал он дребезжаще и жалостливо.

— Ничего, — успокоил Онисим. — Веревочками подвяжешь.

Рубаху нашел Онисим — фланелевую, красную, с синими цветами. Новую рубаху — это уже точно. Очень обрадовался. Размер, можно сказать, его. Стал мерить.

Я плюнул, поставил лампу на стол, пошел спать.

…На рассвете проснулся от стука в дверь. В доме было прохладно, пахло керосином. Онисим шмыгнул к двери. Спросил нараспев:

— Кто-о та-ам?

Я узнал голос Баженова:

— Мне Антона.

Натянув на голову одеяло, повернулся к стене. Слышал, как Онисим скрипел засовом, как сладко говорил:

— Вот что, мил человек. Хорошо, что пришли, значит. А чемоданчик ваш мы сдали в отделение милиции. Напротив городской автостанции… Подозрение у нас возникло насчет его происхождения. А за Антона Сорокина, как друг его отца, я ответственность несу, поскольку Антон есть гражданин несовершеннолетний.

— Позови Антона.

— Этого сделать не могу, так как Антон задержан в отделении. Вплоть до выяснения обстоятельств. Так что, мил человек, топай отсюда прямо в милицию. И чемодан получишь, и Антона встренешь.

— Ладно, гнида, — недобро сказал Баженов. — Мы еще повстречаемся…

— Мне это без надобности, — Онисим захлопнул дверь. Вновь заскрипела задвижка.

Старец зевнул и потянулся:

— Вот жизня! Опять на работу нужно!

16

Горничную Катю из гостиницы «Восток» я не видел с той самой ночи. Работа на складе была тяжелая. Поужинав, валился спать. Не хватало сил даже слушать рассуждения Онисима. Старца последнее время прямо-таки тянуло философствовать.

— Вот мы живем, — говорил он. — Вот наш мир. Этот стол, эти стулья, печка. Пока мы здесь, все это существует. Для нас. Мир — для нас… Там, где нас нет, нет и ничего. Потому что мы ничего про то не знаем…

— Ты идеалист, Онисим, и мракобес, — говорил я. — Ты не вздумай с такими речами в общественных местах выступать.

Однако выражение «общественные места» Онисим воспринимал очень узко, отождествляя с ними исключительно городские туалеты, и разубедить его в этом не представлялось возможным.

— Я в общественных местах и рта не раскрываю, — уверял он. — Запахи там шибко тяжелые. И матерные слова на стенах…

Он еще говорил что-то о пользе и вредности всеобщей грамотности, об ухудшении климата, здоровья. Но я уже не слушал его, засыпал без сновидений.

Дома мне всегда снились сны. Правда, я их никогда не запоминал, за исключением тех случаев, когда снилась бомбежка. Если снилась бомбежка, я просыпался. За окнами в густой тишине ночи, чужой и холодной, мне явственно слышался гул самолетов. И казалось, что с секунды на секунду заголосят зенитки — ожесточенно, зло. Но проходило время, а на улицах голосили только собаки. На душе становилось спокойно и даже легко.