Вечер в Муристане

Даже не верится, что когда–то она, Катерина была умной, рассудительной девочкой. И угораздило же ее так запутаться. Даже не как муха, а как паук в собственной паутине.

Зачем она спала с Мишкой? Зачем вышла за Борьку? Они должны были остаться неприкосновенными, как братья. Слава богу, хоть Натика она миновала, напрасно он строил ей куры за спиной у своей жуткой длинноносой скрипачки. Господи, и выкопал же!

Гнездо

Нет, скрипачка Гая была не так уж дурна, как казалось Катерине. Обычная еврейская девушка, светлокожая, кудрявая, действительно немного длинноносая. Натик, как любой мужчина, которого любит нелюбимая женщина, тяготился ею. Но оставить ее все никак не мог. Мешали то грипп, то война, то сессия. Он строил планы, что Гая закончит Академию и уедет работать куда–нибудь в Европу или в Америку, а он останется на родине, и все решится само собой. Гая изучала русский и итальянский языки. Натик предполагал, что итальянский она учит, как язык музыки, а русский — как язык общения с половиной любого симфонического оркестра в мире. На самом деле она изучала русский и итальянский, чтобы поддерживать в детях все языки, которыми пользуются в семье. Не хотела она ни в какую Америку, а хотела выйти замуж, нарожать детей и открыть детскую музыкальную школу.

Впрочем, будь Натик посвободнее, он бы нашел Гае замену и перестал тянуть кота за хвост. Но ухаживать за женщинами было некогда. После учебы он проходил практику у папы Якопо. Тот боялся, что не дотянет до того момента, когда сможет передать дело родному наследнику, и собирался сделать это через приемного сына.

Натик приударил было за Катериной, в которой совершенно не узнавал той толстой девочки, которую водил когда–то по детским утренникам, с которой ел апельсины на морозе и устраивал крестоносские крепости из шуб родительских гостей. Нет, он видел только Фурдак, с ее растиражированными пятиэтажными ногами и лицом, давно превращенным в бренд.

Все эти тонкие и грубые, явные и тайные связи не мешали честной компании держаться вместе. Перед еврейскими праздниками, а также перед Новым Годом, Бабарива составляла список и обзванивала, кому что принести. Сонька Полотова славилась печеночным паштетом, ее папаша Шимшон Кокбекаев готовил плов в огромном казане, который за день до торжества привозил в усадьбу. Старшие Полотовы прибывли с багажником фруктов, и в две выжималки давили соки. Евгения Марковна тушила овощи по–китайски. Лев Моисеевич насобачился фаршировать артишоки. Изабелла Евсеевна пекла итальянский хлеб и резала салаты. Левитины привозили оливье и селедку под шубой. Гая просила свою маму испечь бисквит. Мама обижалась, что дочь встретит праздник вне дома, но пекла во имя счастья родного ребенка. Бумчик привозил ящик водки, а на Песах, когда водку нельзя — кошерной текилы. Ящика, естественно, никто не выпивал, эти ящики исчезали где–то в подсобках усадьбы, и на следующий праздник Изабелла Евсеевна уверяла Бумчика, что нового ящика не надо, старый еще не допит. Но найти прошлого ящика никогда не могла. Натик уверял, что спиртное выпивает садовник Рони. А если нет — с чего он тогда орет песни за работой? Вина к столу поставлял сам Якопо. Бабарива прикрывала тылы еврейской кухни — цимес, фаршированная рыба, бульон с клецками. Мишка привозил очередной шедевр Талилы, а сама Талила уезжала на праздники к родителям, в Кирьят Шмона.

Тут же возились маленькие Ионатан Ломброзо и Дана Полотова. Даночку, свою любимицу, Мишка не спускал с рук. Сонька, знавшая про Риночку, поглядывала на них растроганно.

Иногда приезжал Цурило. Он ничего не привозил, молча ел, потом дремал в шезлонге.

Якопо Ломброзо сиживал, бывало, во главе стола, умиротворенно улыбаясь. Он любил, когда за столом много народу, и все — его братья: и русские, и казахи, и сабры–израильтяне, и ангелы в церквушке за углом.

Январь 1996 года

Вот не зря я в своем фильме всех НКВДшников, а заодно и Афрания решил нарисовать с одинаковыми рожами Цуриэля Цурило! Недаром он ведет свою родословную от казачьей нагайки!

В Израиле траур — убили премьер–министра Рабина. С одной стороны, убивать из политических соображений нехорошо и недемократично. С другой стороны, не представляю себе, как человек с улицы, простой студент, может подойти к главе правительства и застрелить его в упор. Щуплый еврей, не Рембо. Он не распихивал охранников ударами ногой в шею, а просто сидел себе с пистолетом в руке на бетонном столбике и тихо ждал, когда подойдет жертва политического убийства. В «стерильном» пространстве сидел, не где–нибудь. Короче, странно.

Немедленно после убийства началась охота на правых, особенно — на религиозных. Будто так и было запланировано. Будто левые журналисты давным–давно заготовили свои многостраничные статьи, и только ждали свистка.

И на этом мрачном фоне вызывает меня Цурило.

— Скажи, — говорит, — Михаэль, ты сильно переживаешь из–за убийства главы правительства?

— Сильно, — говорю. А что еще сказать? Когда Брежнев умер, я выстоял двухчасовой траурный митинг в душном актовом зале. Так что, жалко мне произнести слово «Сильно»? Все уже давно поняли, что Цурило — это «первый отдел», посланник ШАБАКа. Мы ведь гоним продукцию для телевидения, а на телевидение ни один стиральный порошок и ни одна прокладка не проскочит без политического одобрения. Ни в одной стране, самой раздемократической.

— А ты знаешь, что с ним случилось? — продолжает Цурило таким тоном, будто это меня взяли с пистолетом на площади Царей Израилевых.

— Застрелили, — отвечаю, напустив печали в голос.

— Это потом застрелили! — напирает он на слово «потом». — А сначала ему устроили древний каббалистический обряд «Пульса денура»!

— Что за обряд? Первый раз слышу.

— Говорю же, древний каббалистический. Собираются десять «приближенных к истине» раввинов. Или больше. Обязательно все старше сорока лет. И все должны быть с бородами. И обращаются к Всевышнему. Проклинают человека и просят забрать у него душу. Если Творец сочтет, что проклятие несправедливо, то он забирает душу у того, кто проклял. Поэтому проклинают обычно больших грешников.

— То есть, вы считаете, что Рабин — грешник?

— Да, считаю. — жарко зашептал Цурило, перегнувшись ко мне через стол. Он расстрелял «Альталену», погубил восемьдесят душ. Он раздал арабам оружие, которое они направят против нас и наших детей. Но я не об этом хотел с тобой поговорить. — он опустился в кресло. — Проклятие действует в ближайшие сорок дней. Они точно его прокляли. Сто процентов. Мы знаем, где и кто. На старинном кладбище в Цфате, двадцать раввинов. Правда, они потом еще пришли к дому премьер–министра днем и повторили обряд, но это просто для того, чтобы он знал. Срабатывает именно ночное моление при черных свечах. Вот фотографии. — он выложил на стол пачку.

Я перебрал фотографии. Благообразные такие дядьки.

— Что вы хотите от меня?

— Картинку. Достоверную. Будто снимали любительской скрытой камерой откуда–то из–за надгробья. Сделай художественно. Чтобы было загадочно и страшно. Можешь напустить башевис–зингеровщины. Но лица должны быть различимы и узнаваемы.

— Цури, как вы это себе представляте? Наймете актеров и гримеров?

— Миша, не надо. Я знаю, что ты сделал с Поляковским, который не хотел сниматься в клипе. Он из–за тебя вообще из Израиля уехал.

— Как — уехал?

— Вот так. Взял и уехал обратно в Москву. Из–за тебя, повторяю! Так что не надо тут строить из себя. За две недели клип сделаешь? Звука не надо, только картинку. Это проклятье нельзя по телевизору озвучивать.

— Слушайте, да кто этому поверит–то? Это даже представить себе невозможно! Двадцать человек, прекрасно друг друга знающих в лицо и надежных, собираются ночью на кладбище. Понятное дело, ни у кого из них никакой скрытой камеры нет и быть не может. То есть, с ними вроде бы пришел туда некий двадцать первый оператор? Да они бы его точно увидели и взашей бы выгнали!