Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Не раз спускали лошадей на канатах.

А потом уже не осталось у нас ни порядочной веревки, ни куска брезента, которым мы обматывали лошадям копыта, чтобы они не скользили. Нечем было укрываться, но все равно никто не спал с того дня, как канонир Фольтаницкий замерз во сне.

Ах, боже мой!

Замерз наш конь Фердик, серый в яблоках, лучше его не было в батарее. Он тащил орудийный ствол.

Как-то утром, когда рассвело, я поднялся. И не мог сделать ни шагу, до того закоченели ноги. Фердик стоял в снегу, на плоском камне, и ноги расставил, будто собирался мочиться.

Жду. Он стоит и стоит.

Не шелохнется.

Свистнул ему — и ухом не ведет.

Кричу: «Ферда, эге-гей!». Не двигается.

Доковылял я до него, притронулся к его боку. Лед! Толкнул. Ферда повалился, точно деревянная лошадка, всеми четырьмя копытами кверху — так он весь окаменел.

Стоя замерз.

Мы разбрелись кто куда, люди и кони, чтобы хоть кому-нибудь выбраться из этого лабиринта.

На ногах — мешковина, арнаутские белые фланелевые штаны. Поверх гимнастерки две шинели, голова и шея обмотаны шелковой юбкой, да еще турецкий тюрбан, только глаза и видны.

Армия ряженых.

От ушей у меня остались две шкварки. Нос и подбородок тоже меченые, с пальцев правой руки уже не сойдут зеленые пятна, а что левую ногу мне отняли только по щиколотку, за это я должен благодарить главного врача пардубицкой больницы Месани.

Пятый день мы плутали в албанских горах. Спускаемся в лощину и вдруг видим какое-то строение: из-под соломенной крыши курится дымок.

Мы обрадовались.

И хлев, полный навоза, — тоже пристанище, а на Балканах таким манером спали даже генералы и кронпринцы.

Я вышиб дверь.

Хозяев не было.

Перед нами — темная конюшня, и в ней развели костер сербы. Они лежали на полу, на мешках, все в каком-то коричневом тряпье, на головах суконные шапки.

Если бы не седой дед, сидевший у костра и поддерживавший огонь, я бы решил, что они умерли.

Об одного я споткнулся. Он простонал: «О-о-йю-йю!..».

Коней мы привязали снаружи, а сами набились в каменный чулан, куда вела единственная дверь — из той же конюшни.

Сколько всякой рухляди валялось в этом чулане с амбразурами вместо окон: какие-то ящики, деревянные плуги, доски, ручные мельницы, а под потолком на жердях подвешены кукурузные початки.

Такие початки хороши для «петушков» [67] .

Около ста сербских солдат сбежало из призренской больницы. Они участвовали в боях с болгарами, а потом заболели дизентерией.

Теперь они шли в албанские горы.

Их осталось всего двенадцать, прочие — кто свалился в пропасть, кто не мог двигаться дальше и отстал в пути, кто, как я уже говорил, повернул к Белграду.

Некоторых товарищи тащили сюда на спине.

Но теперь они и сами не могли продолжать путь, поотмораживали руки и ноги. Все двенадцать и поселились здесь. Уже с неделю они ели кукурузу, пили растопленный снег и ждали освобождения…

67

«Петушками» чешские солдаты называли на Балканах кукурузные зерна, которые лопались на слабом огне при постоянном протряхивании в сите, и их белое мучнистое содержимое застывало в виде пены. Приготовленные таким образом зерна становятся хрусткими, сладковатыми на вкус и продаются в балканских городах. (Прим. автора.)

Я-то, други мои, и был тем, кто их освободил!

* * *

Улегся я в чулане и уснул.

Примерно через час разбудили меня вопли, треск и винтовочные выстрелы.

Бросаюсь в конюшню — там вовсю бушует пламя…

Чичи [68] катаются по соломе, орут.

А кругом рвутся рассыпанные патроны.

Погасили мы огонь.

Я разозлился.

«Господи, — думаю, — кабы эта дощатая конюшня сгорела, сербы и сами бы погибли в огне, да и мы бы задохнулись в чулане. Другого-то выхода оттуда нет!»

68

Чича — дядя (серб.). Здесь в переносном смысле: серб.

И стал я их гнать. Сами виноваты — не следили за огнем.

Они не хотели уходить.

Просили меня, руки к небу воздевали: «Госпо'не… госпо' — не… [69] молим… покорно…»

— Вон! Марш отсюда!

Никто не двинулся. Я вытащил револьвер.

Тут только начали они перекатываться к дверям и оттуда-точно куча шевелящегося тряпья — просили: «Ради бога, ради майки! [70] ».

Но у меня не было жалости.

По одному мы вытащили их за руки, за ноги на стужу, на мороз.

69

Господин… господин (серб.).

70

Матери (серб.).

Разложили по кругу, как двенадцать апостолов, развели костер… Наносили сухого валежника, чтобы хватило до утра…

Я смеялся, глядя, как хорошо нашим лошадям в тепле нагретой сербами конюшни, как привольно они разлеглись на сухих листьях, как начинает отогреваться их заиндевевшая на морозе шерсть.

Утром никому из нас не хотелось выходить.

За стеной выла метель.

Северный ветер гнал снежные иглы, стучал по крыше конюшни костяными руками, а с гор доносился гул:

«У… у… у… за тобой иду…»

В полдень я пошел взглянуть на сербов.

Вокруг потухшего костра лежало двенадцать обледенелых трупов.

Их предводитель — старик — замерз сидя, опершись о плетень, ноги по-турецки, руки на коленях, маленькая голова откинута назад. На седых волосах — морозный иней. Глаза — две глубокие впадины, глядящие в небо, — засыпаны снегом.

Он сидел, молился, да так, взывая к богу, и умер.

С ним вместе отправились на тот свет еще одиннадцать сербов, одиннадцать несчастных чучаков.

Я пожал плечами, махнул рукой и уже на другой день обо всем позабыл.

Но в которской больнице все всплыло в моей памяти. Я видел то ноги в мягких опанках, то голову и посиневший кулак…

Молчите? Знаю, о чем вы думаете.

Не могу спать. Это я их убил, моих родимых.

Всякую ночь под утро слышу — звонит колокол на ближайшей часовне… тихо-тихо, будто оса жужжит… будто кого хоронят… Лежу на кровати, смотрю, как меркнут звезды… и начинает голубеть небо.

Пани Киндерэссен

А помните, как мы ехали на фронт в начале войны? Прямо по-королевски.

Вот хоть бы на линии Прага — Колин — Ческа Стршебова и дальше, на Галицию.

Эх, ядрена репа!

Еще в Праге надавали нам всякой всячины: хлеба, сарделек, колбасы из потрохов, апельсинов, сигарет и даже гуталина.

Иду я раз по Поржичи, останавливает меня пожилой господин в цилиндре.

— Солдатик, не хочешь ли кружечку пива?

— Можно, — говорю.

Оставил он супругу свою с детками на улице, и зашли мы с ним в «Лебедь», прямо в пивной зал.