Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Да, научились ловчить наши ребята.

Честных, как я, к примеру, на пальцах пересчитать можно. У меня, ребятушки, волоска в доме краденого не найдете!

А ежели и было что, все я выменял на табак, а кисет и сейчас пустой. Невесты с табачными лавками нынче на дороге не валяются, всех порасхватали. И теперь они, выходит, в надежных руках.

Наши ребята брали у австрийской казны то, что с них самих, с отцов ихних и дедов содрал за эти годы налоговый инспектор своими кровавыми поборами да что разбазарило наше правительство, — и немцам совали, и мадьярам, и Вене, и на всякие там господские забавы. Ведь мы, чехи, сами, почтенные, знаете содержали всех этих эрцгерцогов и австрийских министров с незапамятных времен.

Ребята только брали назад то, что казна недодала за время солдатской службы. Ведь сколько всего, негодяи, наобещали! Солдатики свои деньги потратили, еще из дому пришлось просить, а назад никто гроша ломаного не получил, даже того, что причиталось… А сколько полей бурьяном заросло, мастерских позакрывалось, сколько лавок на замке, — это все вам не пустяки! Каждый эту войну оплачивал из собственного кармана, уйму денег она стоила, а здоровья сколько на нее положено. Не говоря уж о калеках и убитых.

Да возьми мы у них вдвое больше — и то мало!

Без чехов ни одно правительство ни черта не сделает, а коли уж господам так приспичило воевать, надо бы наперед у нас спросить, будем ли мы на эту войну раскошеливаться.

Мы бы им сказали: черта с два!

Любой, даже самый последний дурак, знал: чем скорее мы растащим всю эту австрийскую лавочку, тем скорее затрещит она по швам.

В этом деле все чехи были заодно, ведь на их стороне правда!

А поляки брали, потому как от войска им сплошной убыток: деревни разорены, поля разрыты скопами, скот побит, а раз правительство, язви его в печенку, платить за все это не желало, приходилось брать самим что плохо лежит.

Немец-тот к грабежу привычный. Сколько лет он обирал разные народы, чужое добро прикарманивал, да и вообще не разбирал, чем он по закону владеет, а чем нет.

Во всех канцеляриях испокон веков сидели немцы, разве ж станут они за наше хозяйство душой болеть? Говорили, мол, они ведут войну, и потому все им дозволено; у нас, мол, поля да скот, а у них одни холмы, горы да фабрики, должен же и немец иметь что-нибудь путное. Вот он и берет что захочет. Но ежели и мы станем брать, то они нас перестреляют, потому как все мы «мерзавцы и предатели».

Во — здорово живешь!

Мадьяры — они, прежде чем взять, все перепортят. Что можно съесть — в брюхо, а чего съесть нельзя — со злости в щепы разнесут… Потом спохватятся, рассуют куда попало: по карманам, по вещевым мешкам, на подводы погрузит, все подряд хватают, хоть на портянки-как те вышивки.

Сербы жаловались и ругали правительство.

Мол, в Боснии жены у них одни, в хозяйстве помочь некому, все у них отняли жандармы: лошадей, скот, ослов, сохи-бороны, кукурузу, а платить никто и не думает. Нужда, мол, у них страшная, голод — по ним, беднягам, это и так видать было… Чему же тут удивляться, ежели и они брали, чтобы хоть как-то поддержать себя. Да мы и сами брали для них со складов и совали, когда какой-нибудь чучак шел в отпуск: для майки, для милки, а это для твоей старухи — бери, парень! Отрезали кусок кожи на опанки, вынимали консервы из ящиков, пуговицы, тесемки, гвозди для подков, миски — пропадай они пропадом! Им все годилось, за все благодарили, а дома целым семейством лакомились крадеными гостинцами.

А то как же!

Чего только не нагляделись мы при достославных немецких правителях, язви их в печенку! Но зато когда мы всему обучились, то и взяли власть в свои руки.

А уж коли народ почуял свою власть, что ему и делать, как не то самое, что делали прежде его славные правители?

Разве ж не так?

И тут все нации Австрийской империи были заодно: ежели они эту самую империю совместными силами склеили — совместно и растащить могут, что кому причитается.

Когда за дело берутся народы, никакой, даже самый большой начальник не в силах им помешать.

Наш брат чех — народ решительный и понятливый, и у властей мы хорошую школу прошли, всему обучены: как вывернуться из беды, как взять назад свое, кровное, без лишних просьб и церемоний, без ожиданий и челобитных. Такой науки иному народу и за сотню лет не осилить!

* * *

Бранька Гавел из сто второго, вршовицкий столяр, спас жизнь трем божьим творениям.

Одной служанке, которая отравилась серными спичками, — сунул ей палец в глотку, облегчил ее и тем вернул к жизни. Потом еще вынес из горящего дома собственную бабушку. И, наконец, вытащил из пруда собаку.

Все-то он подмечал и все умел.

Бранька Гавел — тертый калач.

Получил он отпуск и приехал домой, в Прагу. Сидит в трамвае и глазеет, как вожатый орудует рычагами.

И пригодилось ему это даже раньше, чем он ожидал.

Вошли акцизные досмотрщики и хотели отобрать у него три мешка боснийского табаку да кило два казенного сала.

Бранька поднял скандал, вышвырнул из вагона сначала акцизного, потом кондукторов, а под конец и пассажиров, хвать за рычаг — и поехал, одну тетку только и оставил в вагоне, потому как бедный люд теперь имеет право ездить задарма, а господа пускай протирают дорогие подошвы… Доехал таким манером до самого дома. Солдаты — народ смекалистый! Во Вршовицах, за сберегательной кассой, бросил трамвай, и пока прибежали кондуктора и одна кондукторша в гамашах, Бранька давно сидел у себя на кухне и все успел попрятать. Он тогда уже был великий спекулянт, прямо мультимиллионер!

Стоит ли удивляться, уважаемые, ежели я вам скажу, что один мой знакомый, язви его в печенку, привез с фронта пулемет?

Жаль, нет здесь никого из Дольних Краловиц — тамошние этого Ярку Шотолу знают как облупленного.

Выучился-то он на парикмахера, да после оставил ремесло — больше любил читать книжки про индейцев да романы с продолжением в «Политичке», потом болел золотухой, а перед самой войной служил у дяди своего — возил телят в город, на бойню.

К порядочной работе по крестьянству он был неспособен, трясучка у него была и ноги тощие, как у цапли, да еще платфус — плоскостопие. Вот и взяли его в обоз.

Везучий!

Во вторник, за неделю до храмового праздника, говорит ему тетка:

— Ярка, не заколешь ли нам борова, чтобы не звать этого пьяницу Йеремиаша?

— А то как же, тетушка! Ничего ему не говорите, я обделаю это дельце по-солдатски, как на фронте.

Должен вам сказать, уважаемые, что когда у нас в каком доме колют свинью, полдеревни сбегается помогать. Каждый надеется, не перепадет ли и ему за старания да за помощь ушко, пятачок или хоть из потрохов что, а то и шапка фаршу…

Народу набьется полный двор, и всяк с приветствием««Бог в помощь, мамаша! Бог в помощь, папаша!», «Как поживаете? Как делишки?»

Недруги — и те придут, помирятся, школяры соберутся. Однажды пан учитель даже речь против этого держал. «Негоже, — говорит, — чтобы дети смотрели, как спаривают или убивают животных».

Ну вот, дядя и еще пятеро соседей вытащили из хлевушка борова весом эдак центнера в два. Ярка вынес из риги свой пулемет, растянул треногу, под каждую опору подложил по кирпичу, детишек отогнал прочь, чтобы чего не сломали, лег на живот, прищурился, навел мушку, выкрикнул что-то, нажал на гашетку — и пошел строчить, аж ствол задымился.