Вечерний свет

Людмила повернула к нему голову.

— Вы мне? — спросила она, вглядываясь в него.

— Здравствуйте, Людмила, — сказал он, кланяясь и чувствуя, как в голове от жара прихлынувшей крови начинает звенеть. — Вы меня не узнаете? Это я, отец Ермолая.

— А, здравствуйте! — помолчав мгновение, отозвалась она — совершенно бесцветным, бесстрастно-холодным голосом, точно таким, каким ответила тогда у подъезда: «Пожалуйста, идите, куда вам нужно, мы не держим».

Евлампьев не знал, как ему говорить дальше. Что — он знал; боже милостивый, тысячи и тысячи раз он уже разговаривал с ней об этом, и до той нечаянной встречи у хватковского дома, и тем более после, он знал каждую свою интонацию в этом разговоре, каждую паузу, но как заговорить об этом, как начать — ведь так стыдно, господи, так, в конце концов, унизительно…

Но то, что ее голос, каким она поздоровалась, напомнил ему ее ту, у подъезда, помогло Евлампьеву: там, у подъезда, их свело мумиё, с мумиё и следовало начинать; едва ли Ермолай сказал ей, что его отец с матерью приходили туда же, откуда они сами вышли минутой раньше, да даже не едва ли, а точно, что не сказал, и она ничего не знает об этом, и можно, не боясь никаких возможных неловкостей, коснуться причины их тогдашней встречи.

— Мы вам, Людмила, — с трудом заставляя ворочаться каменный, неуклюжий язык, заговорил он, — очень мы вам признательны… ну вот за то, что вы мумиё… У нас несчастье, у сестры Ермолая, с племянницей его… он, кстати, раньше очень был к ней привязан… она теперь поправляется, и ей для поправки… очень мы вам, Людмила, признательны… — нисколько он не кривил душой, он чувствовал в себе все это: неважно, с каким настроением, с какой охотой сна приняла участие в доставанин мумиё, приняла — вот что существенно, и не было бы без нее этих пятн Ермолаевых граммов, и что из того, что они оказались напрасными, — то не ее вина.

— Пожалуйста! — сказала Людмила, когда он умолк, тем же бесцветным, бесстрастным голосом, и все — больше ни слова.

Евлампьев ждал — она добавит что-то еще, ну, может быть, что-то совершенно трафаретное, вроде «Надеюсь, пойдет на пользу», но она не добавляла, молчала, отвернувшись, вновь глядя на стеклянно-дымящуюся стену ливня в арочном проеме, и ему стало ясно, что больше она и не собирается ничего говорить, и если он не осилит себя вести разговор один, без всякой помощи с ее стороны, еще мгновение, другое — вообще не в состоянии будет поворотить язык, поддастся ее воле и потеряет дар речи.

— Лю-уд-мила!.. — запинаясь, торопливо проговорил он. — Посслушайте!.. Вы простите меня… но вы должны понять… ведь мы все-таки родители… это, собственно, настолько элементарно… ведь вы тоже, насколько мне известно, мать…

Она взглянула на него:

— И что из этого?

Это ее «и что из этого» было как нечаянно брошенный спасательный круг: какой-никакой диалог — н можно ухватиться за него, повиснуть на его поддерживающей подъемной силе.

— Ну, то есть просто-напросто как сами мать вы должны понимать: странное какое-то положение! — Звон в голове перешел в горячую тугую пульсацию, Евлампьеву казалось, он ощущает, как проталкивается в голове по сосудам кровь. — Согласитесь! Ермолай и вы, насколько нам известно, живете вместе почти год, а мы вас не знаем… и не знаем даже телефона вашего общего, адреса… вообще ничего о вас не знаем!

Пыхнула в отдалении молния, и в беззвучном ее недолгом свете Евлампьев увидел в твердых брызжуще-синих глазах Людмилы холодно-забавляющуюся усмешку.

— Другими словами, — сказала она,вас беспокоит, не связался ли ваш сын…

Нарастая, накатил гром, перекрыв обвальным своим грохотом все остальные звуки вокруг, и Евлампьев недослышал конца ее фразы.

— Простите, — наклонился он к ней, — «ваш сын» — и что потом?

— Я говорю,повторила она спокойно, — вас беспокоит, не связался ли ваш сын с какой-нибудь б…?

Евлампьева как ударило, какое-то мгновение ему думалось, что он ослышался. Она могла бы сказать «шлюхой», «потаскухой», «девкой» — да мало ли как, она вполне могла восиринять его слова в том смысле, в каком восприняла,вполне, но чтобы отозваться таким словом?..

— Простите, Людмила!..— смог Евлампьев наконец заставить себя говорить. И выходило, что он же еще перед нею и извиняется! — Простите, но я вовсе не о том… просто я говорю, что это естественно, и иначе ненормально, и вы как сами мать должны это понимать… совершенно естественно желание знать вас, быть с вами знакомыми, тем более что мы друг от друга не за сотни же километров…

— Ну, а зачем, собственно, знать? — перебила она, и в голосе, каким она это спросила, была теперь вот та, сквозившая в выражении ее глаз, холодная расчетливая жесткость.

— Простите, но это же…— Евлампьев смешался. У него снова едва не вырвалось «естественно» — в бог знает какой бы раз, и все он что-то просит и просит у нее прощения — за что? Раз она так недобро и даже враждебно с ним, то и он получает право. — Ну, а если это случится в свою пору с вашим ребенком, вы тоже будете спрашивать: зачем? — проговорил он, ему хотелось, чтобы вышло сурово и требовательно, но вышло все так же потерянно-недоуменно.

— Ну, до этой поры еще далеко, и мне о ней думать сейчас нечего. Наступит — там будет видно. Сейчас я должна о себе подумать. И с меня… простите, как вас по имени-отчеству?..

— Емельян Аристархович.

— А, да, Емельян… — Евлампьев понял, почему она так произнесла его имя : отчество Ермолая ей все-таки известно. — И с меня, Емельян Аристархович, вполне, знаете ли, достаточно знакомства с родителями прошлых моих мужей. Я живу с мужчиной, он мне нужен как мужчина — вот все мои с ним стношения, зачем мне тащить в мою жизнь еще целый хвост иных, которые будут меня только обременять?

Евлампьева ужаснуло, с какой простотой и легкостью она произнесла: «мужей». «Прошлых моих мужей»… Он даже недопонял до конца смысла всего остального, что она говорила еще.

— П-простите, — не замечая, что вновь неизвестно за что просит у нее прощения, и опять заикаясь, произнес он, — а-а сколько же у вас их было… мужей?

Воды в раскаленном молниевом сверкании и катающемся громовом грохоте рушилось на землю столько, что ручьям, несшимся со двора на улицу, уже не хватало их пачальных русел, они вспухали и захватывали все больыисе и большее пространство вокруг себя. Людмила, уходя от подкатившего к ногам потока, ступила ближе к стене и оказалась от Евламльева метрах в полутора, вновь превратив для него свое лнцо в смутное светлое пятно.

— Слушайте, Емельян Аристархыч! — Та холоднозабавляющаяся усмешка, что он заметил в ее глазах, появилась теперь и в голосе. — Вы ведь вынуждаете меня говорить вещи, от которых вам вовсе хорошо не будет.

— Нет, ну почему же… — бессмысленно проговорил он, сам не зная, что значат его слова: то ли то, что хуже ему, чем есть, не может быть, то ли то, что говорить она, коли слово обронено, должна в любом случае.

— Ну что ж, раз вы так настаиваете…сказала она через паузу. — Сколько у меня было мужей — это неважно. У другой может быть один, зато такой уж рогатый… С кем я сплю, с тем и живу — такой вас ответ устраивает? Я не умею по-приходящему. Терпеть не могу. Я домашняя женщина.

Шум ливня, с плеском хлеставшего об асфальт в трех буквально шагах, мешал Евлампьеву, и он шагнул к Людмиле поближе, ступив сандалиями в край потока. Подошва у сандалий была толстая, и ног вода пока не заливала.

— Вы хотите сказать, Людмила, что считаете Ермолая мужем?

— Естественно. Раз мы живем вместе. Ведем общее хозяйство.— Усмешка в ее голосе сделалась на миг смешком.

— И при этом… при этом… вы не считаете нужным… в его жизнь, его мир…

— Нет, не считаю,— снова перебила она, не дав ему договорить. — И именно потому вот, чтобы быть избавленной от подобных вещей, как наш с вами разговор сейчас.