Вечерний свет

— Да болит, — через паузу, нехотя признался Евлампьев. Стыдно было признаваться в этом: дожил до седых волос, а все тебя могут как мальчишку…

— Что, завтра опять? — спросила Маша.

— Да нет вроде. Разве по мелочам что. Теперь уже послезавтра.

На следующий день пришлось лишь подойти к Канашеву домой — написать некролог. Канашев с Матусевичем были, оказывается, близки, — еще с военных годов, когда оба работали на сборке танков, и Канашев все знал о нем, но сам написать некролог он не мог. Евлампьеву помнилось по прежним временам, что даже какое-нибудь техописание давалось Канашеву с великим трудом: слова, ясные каждое по отдельности, громоздились у него. составленные вместе, в чудовишнейшую бессмыслицу.

— Нет, Емельян, нет, так не пойдет! — читал Канашев с нацеленным золотым «вечным пером» набросанный Евлампьевым на листке бумаги текст. Он был грузно-массивен н в свон шестьдесят пять по-прежнему выше Евлампьева на целую голову, с крупными, внушительно-грозными, какими-то львиными чертами лица, и, говоря сейчас, придавал голосу бархатистую требовательную раскатистость, — «Прошел трудовой путь от слесаря до…» Сухо это, невыразительно!

— Ну, а как? — спрашивал Евлампьев, зная по опыту, что спорить с Канашевым нет смысла: Канашев почитает необходимым внести в написанное свою лепту — и обязательно внесет.

— Как? — переспрашивал Канашев.А вот так; «Прошел славный трудовой путь от простого слесаря…» Видишь, как заиграло? Надо, чтобы с душою было!..

В день похорон Евлампьев приготовился с самого утра закрутиться по-позавчерашнему, как белка в колесе, настроил себя на это, но они с Машей были еще в постелях, когда раздался телефонный звонок, — звонил приехавший ночью сын Матусевича. Он поблагодарил за помошь, сказал, что ничего больше не надо, все, что еще требуется сегодня, они сделают сами, спасибо большое, и только в середине дня пришлось съездить на утконосом дребезжащем автобусе, что выделил завком, в магазин за венками.

Когда Евлампьев вернулся и вместе с шофером, помогавшим ему нести венки, поднялся к квартире, дверь в нее уже была раскрыта, и на лестничной площадке толпился народ. Глаза Евлампьева выхватили лицо Вильникова, Молочаева; с Молочаевым он встретился глазами и на ходу молча поклонился ему. Он сделал это, не вспомнив о том, здоровался ли с Молочаевым последнее время, но даже если бы вспомнил, все равно поздоровался в любом случае, — какие в этом положении амбиции…

Гроб с Матусевичем стоял на застеленном блеклой, застиранной черной материей квадратном обеденном столе. Стол был небольшой, мал для него, и гроб своей передней узкой частью высовывался со стола далеко вперед. Желтое, мертвое лицо Матусевича с грубыми, небрежно замазанными лиловыми швами от трепанации имело презрительное, никогда ему не свойственное при жизни высокомерное выражение свирепой злобности.

«Боже праведный…— подумалось Евлампьеву с какой-то надсадной пришибленностью.— Ведь он таким не был… всяким, наверно, был, но таким — нет, и таким вот запомнится. Ладно, мы, чужие… а жена, дети… ведь и им — тоже…»

Он увидел Хлопчатникова, сидевшего на табуретке в противоположном углу, у окна, с упертыми в колени прямыми руками, и смотревшего в пол перед собой, Слуцкера рядом с ним; в момент, когда Евлампьев увидел Слуцкера, Слуцкер взглянул на него, и они одновременно, едва качнув головами, кивнули друг другу; увидел еще нескольких «стариков», как сам, всех уже нынче пенсионеров, а жены Матусевича с сыном и старшей дочерью почему-то не было, была лишь та, полудурок, которую он видел мельком прошлый раз, — красивая женщина лет тридцати, похожая чертами на Матусевича в молодости, когда он был любимцем, грозой и мечтой заводоуправленческих вдов и разведенок, но словно бы с сонным, серым и пухлым, как из теста, лицом, — примостившись на самом уголке стула, она обнимала, перекособочившись, спинку и так, искоса, из этого неудобного положения, каменно-безотрывно, словно изучающе, смотрела на отца в гробу.

Евлампьев почувствовал, как от взгляда на нее в нем начинает подниматься все то, что он испытал, когда узнал о ней от Канашева. Господи боже, ничего не ведал о Матусевиче, ничего. Тридцать, да?.. Да не меньше, больше даже лет рядом — и не иметь понятия, что же такое была его жизнь. Проектировалн, чертили, заседали —провели из этих трех десятков бок о бок одну треть, десять целых лет, и ни малейшего, малехонького самого понятия не иметь, что там в стержне, в середине, в основе чужой жизни… Да он что в конце-то концов, но и Канашев — Канашев, с которым они были более или менее близки, — он даже не знал ничего, — так таиться! Неудачником боялся выглядеть, стыдился дочери или, наоборот, чувствовал себя виноватым перед нею — и не мог оттого облегчить себя признанием?..

— Ты как платил? На какой какую? — шепотом спросили у него над ухом. Евлампьев вздрогнул, отшатнулся и повернул голову. Это был неслышно подошедший Канашев. — Два побольше, два поменьше, какую на какой повязывать? — уточнил он, и Евлампьев понял, что речь идет о венках, о том, какая лента к какому венку.

— Один большой — наш, от товарищей по работе, — тоже почему-то шепотом отозвался он.А остальные — все равно, как я понимаю.

— Ладно, — легонько тронул его за плечо, как бы приобнял, Канашев.Выносить через полчаса будем. — И пошел, огибая комнату как можно дальше от гроба, к выходу.

Хлопчатников из своего угла, увидел Евлампьев, смотрит на него, и в тот момент, когда увидел, Хлопчатников, прикрыв глаза, кивнул ему, слегка наклонив голову, и он ответно, чуть-чуть запаздывая против Хлопчатникова, тоже кивнул, совершенно так же, как несколькими минутами раньше со Слуцкером.

Надо бы, наверное, найти жену и тех сына с дочерью, подумалось ему, сказать им что-то… и, как подумалось, они, один за другим, гуськом вошли в комнату. Жену Евлампьев вндел тогда, придя утром, а то, что вошедшие вместе с нею средних лет мужчина и женщина — сын и дочь, было ясно по их лицам: вспухшим, черным, с невидящими глазами — убитым, вот как; лишь у них у троих, какая бы печаль ни лежала на лицах всех остальных, собравшихся сейчас здесь, были такие лнца, у ннх лишь троих, да еще вот у младшей… Что говорить, для него, для Канашева, для Вильникова, Хлопчатникова, да и для всех остальных, заполнивших квартиру, пусть и родных даже, братьев, сестер, племянников и племянниц, — это все-таки горе стороннее, близкое — да, но стороннее, чужое все-таки, а для них, четверых, семьи его, — это горе, рушащее прежнюю жизнь…

А ведь смерть Матусевича, вдруг остро и больно пробило его следом невесть откуда взявшейся мыслью, — это начало их ухода. Их поколения — вот как. Всех, кто дожил до этих годов. Кто уцелел ребенком в гражданской. Кто благополучно, с самого начала и до самого кониа, прошел все тридцатые. Кого пожалела, оставила ходить по земле Отечественная…

Смерть Матусевича — это начало цепочки. Теперь звено за звеном, звено за звеном, инсульт к раку, рак к инфаркту — одно к одному, теперь ты частый гость в тех местах, где пришлось побывать в эти дни… Если, конечно, сам не следующее звено.

— Боря-а, Боренька… детонька моя… родненький мо-ой!..— рыдающе говорила жена, лежа головой на груди Матусевича.— Ой, люди, люди, люди!.. Вы не знаете, ой, вы не знаете, чем этот человек был для меня, ой, чем он был, чем он был… ой, как же так получилось, что я ушла, Боря-а..

Сын стоял подле нее и, неудобно изогнувшись, бессмысленно придерживал за плечо. Вокруг крепко, в нитку сжатых губ у него бугрились, подергивались мышцы.

И, глядя на них у гроба, Евлампьев понял, что не нужен он им со своими словами соболезнования, что слова… помог — и хорошо, вот что им было нужно — помощь во всей этой беготне по разным конторам… а соболезнования… что соболезнования, не помошь это и не облегчение… оттого, может быть, и ушли от гроба, когда стал притекать народ, заперлись где-нибудь в другой комнате, чтобы избежать их, соболезнований этих… и вот сейчас лишь, когда уже не осталось сил вытерпливать добровольное свое заточение, вышли… Нет, не надо к ним подходить, не надо… Лишнее.

За спиной посигналила машина. Евлампьев обернулся — это подъехала новая похоронная процессия и требовала сойти с дорогн.

— Сдвинемся, сдвинемся! — растопырив руки и энергично замахав ими, громко прокричал Канашев, хотя все, кто был на дороге, и без того разом зашевелились и подались к обочине. Черный, строго массивных линий осадистый катафалк, точно такой же, как тот, на котором везли Матусевича, медленно прокатил мимо, прокатил следом автобус с качающимися в окнах головами, и, доехав до светло-серой «Волги» Хлопчатникова, присутствие которой лишь и отличало их процессию от приехавшей, обе машины сталн.