Вечером осени

– Так, – говорит шакал, прощупывая мои ноги. – Башмаки снимай. Носки тоже.

Снимаю. Встаю босой по стойке смирно.

Шакал берёт один берец – трясёт, второй – трясёт. Смотрит на носки, квасится, приказывает обуться. Мобила, спасённая брезгливостью сержанта, остаётся на месте.

– Путевая рота самый кал, – говорит ефрейтор Сеня. – Мостовая нормас, а обеспечение – ваще кайф.

Сеня заменяет одного нашего сержанта, временно командует отделением. На утреннюю поверку в командирский день является прибухнувший, раздёт всем по конфетке. Сейчас, в послеобеденный перерыв, сидит с нами в кубаре и точит лясы.

– Автомобильная рота тоже ничего, – рассказывает он, лёжа на доселе гладкой и отбитой шконке Табаки. – Но вот путевая… как бесы пашут.

– Я водить умею! – пикает Табаки.

Ефрейтор вглядывается в конопатое лицо солдата, говорит:

– В автомобильную метишь? Не-е, тебя не возьмут. Там – чурки. Чёрная рота. У них своя диаспора.

Очередная лекция. Читает сам комбат.

– Ещё а-аз повтоя-аю! – картавит он. – Соизмея-айте свои действия и посйе-едствия, чтобы не быо-о обидно за безцей-но пхо-ожитые годы!

Сержант с недовольной мордой ходит по рядам, фотографирует и раздаёт листочки с какими-то цифрами.

– Это, – говорит комбат, – номерха-а всех, кто вам может помочь в тху-удной жизненной ситуации! Мой номерх-х тоже есть. А ещё: Батюшки, психо-ога, пой-ковника, совета матехе-ей и пхо-окуха-атух-хы*! (прокуратуры).

– Суч-лист, – говорит кто-то из бойцов.

По лысым головам проносятся смешки, быстро угасающие под взглядом комбата.

Суп кипяточный, а времени – в обрез.

Хлебаю, обжигая нёбо, и тут чувствую общее волнение. Подняв голову, вижу: человек десять новеньких, ещё не переодетые, все узкоглазые.

– Так, стоять! – выскочив из-за стола, орёт на них какой-то офицер. – На выход!

Новобранцы разворачиваются и обречённо плетутся из столовой.

– Приём пищи окончить! – командует наш сержант. – Встать!

Исполняем, одеваемся, выходим. Новенькие – полураздеты, стоят на притоптанном снеге. Несколько офицеров тщательно их шмонают. В чёрный пакет летят какие-то железяки.

– Тувинцы, – говорит Зубов. – Слышал о них? Носят по семь ножей с собой, по одному на каждой ноге и руке, на груди, животе, спине. Чтоб из любого положения выхватить.

Смотрю на новобранцев, потом на Зубова.

– Да, – кивает он, развеселившись от моего ошарашенного взгляда. – Такая культура!

– Я! – ору, прижимая заснеженный автомат к груди. – Торжественно! Присягаю! На верность! Родине!

Стою на плацу перед парящей ртами коробкой своего взвода. Зубов – в первом ряду – подмигивает.

– …Защищать! Свободу! Независимость! И конституционный! Строй!..

– Молодец, – офицер машет рукой, трёт замёрзший нос. – Пиздуй в строй.

В курилке впервые за неделю. Пацаны жадно тянут никотин. И я тяну.

– Уф! – выдыхает Зубов. – Аж подшотало.

– Ага, – соглашаюсь.

– Ты слышал? У Табаки дом сгорел.

Смотрю на товарища.

– Теперь отпустят?

– Не. – Зубов запускает бычок в урну. – Даже увал не светит. Никто ж не умер.

– Кончай соски сосать! – орёт сержант. – Становись!

Я втыкаюсь на своё место в коробке.

Шагаем.

Вспоминается первый поцелуй с тобой. Запах твоих духов…

Последняя ночь в учебной роте. Я и Табаки – уборщики.

Поправляем полотенца на дужках шконок (два пальца), переворачиваем кружки на прикроватных тумбочках, в выдвижных ящиках раскладываем мыльно-рыльные по порядку, расставляем ровно тапочки.

– Мои там тоже пододвинь давай, – говорит Мротов. Лежит, накрывшись до самой шеи, гыгыкает. – Ну, пододвинь, я ноги неделю не мыл, хы-ы!..

– Рот свой закрой, – говорю, не отводя взгляда.

Мротов от удовольствия дрыгает ногами.

– Вдарить мне хочешь? – спрашивает. – Ну, вдарь!

Подхожу.

– Вдарь! – говорит он, но вот заткнулся: я оказываюсь в изголовье кровати.

Поправив полотенце на дужке, замахиваюсь и врезаю ладонью по его виску.

Лицо Мротова не меняется: туповатая улыбка, горящие глаза.

Врезаю ещё раз, плюю и уже собираюсь идти спать, как натыкаюсь на ошарашенный взгляд Табаки. Конопатый вперёд меня скачет в наш кубарь, на ходу громко шепча каждому: «Димон Мротова отпиздил! Димон Мротова…»

Ништяки, принесённые солдатами из увала в честь дня присяги, отжимают шакалы. Всё же мы шкерим то немногое, что влезает во внутренние карманы бушлатов и не имеет острых углов. На завтраке вынимаем, угощаем друг друга.

В роте, собрав вещи, стоим, ждём распределения.

– …Мартышкин! Медведев! Зайцев! – орёт старшина. – Крышов! Крашув! Красин! Краскин! Табаков! Во взвод обеспечения! Два шага вперёд, шаго-ом марш!

Табаки, грустно улыбнувшись мне и Зубову, выходит из строя.

К названым подходит офицер, приказывает сомкнуться и ведёт ко выходу.

– …Мамедов! Мухаметов! Галиев! Хачатрян! Горгодзе! Аллахвердиев! Автомобильная рота!

– Мазутом умажутся, дык незаметно будет, – говорит Зубов, волком следя за Мамедовым – амбалом-борцом. С ним он вчера поцапался в столовке: не пустил без очереди.

– …Воропаев! Глотко! Чащухин! Полещук! Курочкин! Зубов! Мостовая рота!

Моя фамилия не звучит. Смотрю на товарища. Тот, вздохнув и хлопнув меня по плечу, выходит вперёд.

– Остальные! – говорит нам старшина. – Путевая рота!

Итого из тех, с кем был знаком, в одну роту попадают: Я, близнецы Трифоновы, даун Мротов, гопник Орлов и тувинец Буян. Об остальных десяти будущих сослуживцах мне только предстоит узнать.

Совсем не товарищи и безликие незнакомцы. Нонеймы, как назвал бы их мой друг Сашка. Эх, Серик, Зубов, да хотя бы Табаки… Сука-судьба всегда разлучает с теми, кто становится хоть чуточку ближе сердцу.

– Да вы бэки, мля! – орёт сержант, фотографируя. – Отрыжки, мля, оморфы, полупокеры, лани ебаные!..