Вечное дерево

– Да так.

– Это плохо.

– Плохо,-согласился Журка и опять спросил:- А вас как зовут?

Девушка молчала, и Журка подумал, что его ответы чем-то отпугивают ее, ну, не отпугивают, так не нравятся, что ли. Он решил поправить дело:

– Я еще не решил куда... Мама в Текстильный...

А я... В общем... Напрочь...

Он окончательно смутился: "Хоть бы матерью назвал.

А то мама..."

– Меня зовут Ганна,-сказала она, чтобы ободричь юношу, и протянула руку, которую он тотчас же порывисто схватил и осторожно пожал.

– Так вы-республика!-воскликнул он радостно.

– Ну да. Есть такая в Африке.

– Всего лишь человек,-сказала Ганна.-А теперь до свиданья. Мне надо письма почитать.

Журке сразу же стало грустно. Вновь он ощутил себя мальчишкой, от которого хотят избавиться.

– А можно...
– начал было он.

– Нет, Витя, вы идите.

– А когда я вас увижу?

– Зачем?

– Так... Поговорить...

– Со мной скучно.

– Нет, не скучно.

– Идите, Витя, честное слово.

– Не уйду, если не согласитесь увидеться.

Это опять было сказано по-детски, и Ганна не удержалась от тихой улыбки.

– Хорошо. Вот здесь, против этой белой гостиницы я часто бываю.

– Точненько?

– Точно. А теперь идите.

С этого дня они стали встречаться у моря, на зеленой скамейке, под высоким каштаном с белыми свечками.

* * *

Ганна приходила сюда, как обычно, сразу же после обхода врача. Она усаживалась поудобнее и любовалась морем, отдыхая от тяжелых мыслей, от горя. Она никуда не торопилась, ни о чем не думала,-только смотрела на бесконечные переливы красок или, закрыв глаза, слушала шум прибоя.

А Журка спешил под каштан, как на поезд, являлся заранее, вместе с первыми купальщиками, прохаживался в сторонке, ждал ее появления, и, когда с горы среди других голов показывался золотисто-рыжий венок, он замирал, словно боялся выдать себя, и долго еще не осмеливался подойти к скамейке и поздороваться с девушкой.

Ганна отвечала на его приветствие, приглашала сесть и тихонько выспрашивала о ходе подготовки к экзаменам, о прочитанной книге, о тренировках. Он-отвечал подробно и точно, всякий раз чувствуя себя учеником, боящимся получить двойку от любимого учителя. Сам он редко спрашивал ее, потому что заметил - она не любит расспросов.

И оттого, что он не был навязчивым, ничем не раздражал ее, не лез с разговорами, не пытался больше быть развязным и грубым, а все так же робел, как и в первую встречу,-ей было легко с ним. Парень был единственным человеком в городе, с которым ей хотелось видеться и говорить. Чувство доверия к нему усилилось. Другие окружающие ее в настоящее время люди были незнакомы и неприятны ей, они приставали с расспросами, пробовали ухаживать за нею, тянули в компанию, на танцы, в ресторан, то есть туда, куда ей совершенно не хотелось идти, потому что это никак не соответствовало ее настроению. А этот Витя был молчалив, послушен, по-детски наивен, ничем не грозил ей, не обижал, не мешал. Кроме того, он был земляком, жил в ее районе, ходил по знакомым улицам, мимо родного завода.

Журка не понимал, что с ним происходит. С того дня, как он начал ходить сюда, под каштан, все полетело кувырком. Занятия на ум не шли. Тренировки не клеились.

Книги не читались. Спалось плохо. Аппетита не было.

Он похудел, и мама вроде была довольна этим. (Журка слышал, как она говорила бабушке: "Наконец-то за дело взялся. Надо будет питание усилить".) А ему ничего не нужно было, только бы видеть эту девушку, быть с нею, смотреть на нее украдкой, отвечать на ее вопросы и снова ждать ее голоса.

Журка жил ожиданиями встреч с Ганной, и жизнь его была полной и что-то значащей только в те часы, когда он сидел рядом с нею.

Журке вдруг захотелось быть красивым. Никогда до этого не было такого желания. А сейчас оно появилось.

Он начал разглядывать себя в зеркала: прическа ни к черту, не то челка, не то полька...

Утром Журка пошел в парикмахерскую и на оставшиеся от несостоявшегося побега деньги модно подстригся...

– О!-воскликнула Ганна, увидев Журку, и улыбнулась.

Он покраснел и переступил с ноги на ногу.

– Садитесь. Каким это вас одеколоном надушили?

– Не знаю, - небрежно ответил Журка и опустил глаза.

Он сказал неправду. Надушили "шипром". Сам просил, и побольше чтобы. На рубль пятнадцать накапало.

Ганна молчала, давая ему возможность прийти в себя, и тем временем разглядывала его новый костюм. Сегодня он приоделся: на ногах коричневые полуботинки, наверное сорок пятый размер, не меньше, серые брюки без манжет, с аккуратной стрелочкой (сам гладил или мама?), белая "бобочка" с молнией, очень к лицу ему. "Свеженький, чистенький, только книги все так же, как мяч, растопыренной пятерней из-под низу держит".

– Что прочитали?
– спросила Ганна.

– Да тут... "Восемь лет среди пигмеев".

– Я про экзамены.

– Л-а... Так... Английский. Текст переводил,-солгал Журка, потому что уже несколько дней не занимался. Не мог.

– А куда все-таки поступаете? Надумали?

– Еще нет.

– Да как же так можно? Надо ж документы подавать.

– Подали. В Текстильный.

– А говорите-не выбрали.

– Это так...-он-хотел сказать: "мама все", да хорошо, что вовремя остановился.

Ганна покачала головой.

– Слушайте, Витя. Вы какой-то несерьезный. Как же можно подавать документы в институт, если он вам не по душе? Это ж не шутка. Это профессия. Это на всю жизнь.

Он уже привык к ней, освоился и потому сказал то, что думал:

– Все-таки лучше учиться, чем ишачить.

Он даже не понял сначала, что же такое произошло, чем он обидел ее? Ганна резко повернулась, посмотрела на него в упор, и глаза у нее вновь заблестели гневно.

– Как вы сказали?

– А разве не слышали?

– Нет, повторите.

– Ну, в общем учиться лучше, чем... чем идти на производство...

– Нет, вы повторите то слово.

Журка тотчас вспомнил отца, его обиду, его пощечину, вспомнил переживания, стыд, побег из дому. И все из-за этого слова. Столько неприятностей из-за одного слова! И опять оно, подлое, сорвалось с языка.

– Я прошу вас повторить это слово, - настаивала Ганна, не спуская с него гневных глаз.

– Извините... Я не подумал...