Вечное дерево

И тут выяснилось: Сеня и девушки без его разрешения, тайком, рано утром выполнили часть его работы.

"Что же это?! Я же их подвел, и они еще мне помогают... Да еще втихаря".

Степан Степанович кинулся к начальнику цеха.

Он не знал, как реагировать на помощь молодежи.

Возмутиться? Снова обидятся. Они, вероятно, из чувства товарищества, из добрых побуждений выполнили часть его работы.

Сделать вид, что ничего не произошло? Это уж совсем по-детски. Даже приемщик знает: работа сделана.

Смириться? Еще больше совесть будет мучить, как ни крути, он подвел бригаду, эти рамы всем выйдут боком-заработок у всех полетит.

Кузьма Ильич был не один. Перед ним сидел "немолодой рабочий в черном берете и что-то говорил, перекладывая руки то на стол, то к себе на колени.

Кузьма Ильич держался неестественно, напряженно:

не смотрел в глаза собеседнику, а только старался сделать каменное лицо-не выдать своего истинного отношения к разговору. И это усилие было заметно.

Напряжение Кузьмы Ильича заставило Степана Степановича вслушаться в происходящий разговор.

– А возни с ним сколько, - проговорил рабочий и переложил руки. Отрезать, подрезать, зацентровать, протащить, и еще канавку. И за все две с половиной коп.

И за смену выходит один рубль двадцать пять коп.

А почему? Почему, я спрашиваю, другой вал всего на двадцать миллиметров подлиннее, та же работа, а десять коп штука? Почему такое? Объясни . мне, Кузьма Ильич.

– Не от нас же, Георгий Фадеевич, сам знаешь.

– Как работать, так от нас, как платить-на кого-то ссылаемся.

– Вспомни, как в сорок первом, в эвакуации, чуть не под открытым небом станки устанавливали,-произнес Кузьма Ильич, все еще пытаясь смягчить рабочего.
– Сперва станки ставим, потом крышу ладим.

– Это другой вопрос, - невозмутимо проговорил Георгий Фадеевич.
– А теперь? У кого-то шарики не срабатывают, а мы молчим. Стало быть, потакаем. Безобразие вглубь загоняем, вот что.
– Он переложил руки на колени и произнес внушительно: - Я лично от этого наряда отказываюсь. Не буду, и все. Вот и пришел заявить.

Кузьма Ильич не пошевелился и не поднял головы.

– Подумай, Георгий Фадеевич. Неладно это.

– А я и подумал. Бестолковщина это, и мириться с нею нечего.

Кузьма Ильич сделал над собой усилие, попробовал улыбнуться.

– С женой поругался, что ли?

Георгий Фадеевич повторил упрямо:

– Я заявил, а твое дело остальное.

– Может, вместе подумаем?

– Не гневайся, Кузьма Ильич, не буду вместе думать. По другим вопросам-пожалуйста, а по этому не пойду на компромисс. А за себя я подумал. Крепко подумал.

Он поднялся и, не теряя достоинства, неторопливо вы* шел.

Кузьма Ильич сидел молча, разглядывая жирные пятна на картоне, что остались от рук Георгия Фадеевича.

– Видал?
– спросил он после паузы.
– И вот так каждый день.-Он повысил голос. Теперь ему незачем было сдерживаться и скрывать свое состояние. Портачат там, а я отвечай.
– Он со стуком выдернул ящик стола и протянул Степану Степановичу тонкую брошюрку в твердом коричневом переплете. Проверь расценочки.

Ты на днях интересовался. Процент выработки большой, а зарплаты нет. Вот и не идут в станочники - о слесарях я и не говорю, - а все на конвейер норовят.

– А вы-то что?
– не выдержал Степан Степанович.

– Пишем, доказываем. Сейчас этот вопрос в верхах решается. А ты-то чего пришел?

И хотя ответа на недоуменный вопрос-на поступок молодежи-у Степана Степановича не было, он сдержался, поняв, что его слова прозвучат сейчас некстати.

– Да так... Уже все ясно...

Кузьма Ильич заметил, что Стрелков чего-то недоговаривает, но расспрашивать не стал и о вчерашнем разговоре с Куницыным тоже решил не говорить.

– Как насчет рам?
– спросил он.

– Да пока никак. Оснастку менять надо.

– Подумаем. Я тут кое-кого поспрошаю.

Степан Степанович поблагодарил начальника цеха и ушел с еще большей тяжестью на душе.

* * *

Сразу после работы он пошел в парк. Там хорошо думалось.

Парк был неподалеку, в трех кварталах от его дома.

Степан Степанович помнил эти места по войне. Здесь была городская свалка. Однажды, возвращаясь из-под Пулкова, он попал здесь под бомбежку, отлеживался среди мусора и отбросов. Теперь участок не узнать было.

В тенистых аллеях стояли длинные скамейки с удобными спинками. На главной аллее, широкой как улица, бил фонтан. Против фонтана, на высоких постаментах, возвышались бронзовые бюсты героев-защитников города.

Возле них останавливались люди. Вокруг фонтана бегали ребятишки.

Степан Степанович прошел в дальний затененный уголок, сел на скамейку у пруда.

Вдали слева виднелась парашютная вышка и сразу два упругих купола над нею. В лучах солнца парашюты казались золотистыми, а сама вышка синей и легкой.

Парашюты периодически опускались, и под ними покачивались темные фигурки, четкие, точно нарисованные углем на чистом холсте светло-голубого неба.

Степану Степановичу вспомнилось, как он впервые прыгал с парашютом и со страху дернул за кольцо раньше положенного счета, и чуть было не зацепился стропами за хвост "У-2".

"Когда ж это было? Перед Отечественной. Почти двадцать пять лет назад". Он удивился, что время пролетело так быстро, наверное потому, что не думал о нем, думал о делах, о службе.

"Когда начинаешь вспоминать, замечать время-это уже сигнал, это уже звоночек..."

– Чапай думает,-раздался густой бас.-Не помешаю?

Перед ним стоял Куницын.

– Пристраивайся.

Куницын сел, широко расставив ноги, хлопнул себя по коленям.

– Наблюдаю,-объяснил Степан Степанович, упреждая ожидаемый вопрос, и указал на парашютную вышку.

– У тебя сколько за плечами?
– спросил Куницын.

– Десять прыжков.

– А у меня дюжина.
– Куницын засмеялся, словно закашлял, потом оборвал смех, добавил уже спокойно и мечтательно: - Пока над тобой не раскроется, не тряхнет, впечатление такое, будто душа с телом расстается.