Вечное дерево

– В том-то и суть, - согласился Полянцев.

– Суть, - с усмешкой повторил Скоков.
– Как это сделать - вот в чем суть. Мы тратим миллионы на строительство, новую технику, станки. И не всегда получаем должный эффект. А тут... Никаких миллионов, только добиться, чтобы каждый работал как для себя, думал, искал, экономил. Кто подсчитает, сколько, какая выгода от этого?

– Сосчитать невозможно.

– То-то. Это может нарастать бесконечно, по прогрессии. И прогрессивка, конечно,-Скоков усмехнулся.
– А что ты думаешь делать с этим полковником? Наш комсомол прав. Для молодежи он находка.

– Не только.

– Но для молодежи особенно. Какая у вас отдача?
– спросил Скоков. Сколько школьников, проходивших практику на заводах вашего района, остались, вернее, пришли работать?

– Точного процента не знаю, - ответил Полянцев.
– Думаю, три, ну пять, не больше.

– Меньше. Вообще, эта политехнизация не дала ожидаемых результатов. В рабочие все равно не идут. Как ты думаешь, почему?

– Причин много,-сказал Полянцев.-Мы с пеленок внушали им: "Все дороги открыты. Нам было плохо, так хоть вы..." Мы создали им иллюзию легкой жизни.

А на самом деле никаких иллюзий нет. Есть труд, трудности, борьба. Столкнутся с жизнью такие вот зеленые, морально неподготовленные, и начинается нытье, разочарование, спад.

Скоков постучал пальцами по стеклу, посмотрел на Полянцева с грустинкой. Полянцев понял: наболело у него на душе, думал он над этими вопросами и спрашивает лишь для того, чтобы проверить, так ли он думает.

– А все-таки не в этом главное, - произнес Скоков раздумчиво.
– Не в этом. Наши социологи провели интересную работу. Они спрашивали у молодежи, у выпускников, кем они хотят стать и почему? А через год-полтора: "Кем стали? Довольны ли?" Так вот, по их данным - а я лично присоединяюсь к этому-молодежь хочет быть научными работниками, физиками...

– Но не лириками?

– И лириками, но не рабочими... И вот почему. Заметь, какие формулировки: "Мало элементов творчества", "Нет возможности роста". А потом уже деньги, заработок, общественный престиж и так далее. Каково?

– Это отрадно, - сказал Полянцев.
– Но почему же все-таки не идут в рабочие?

– Причин, по-моему, две. Во всяком случае, я пока что нашел две причины. Первая. Наша школа призвана учить и воспитывать молодое поколение. С задачей обучения она справляется удовлетворительно, с задачей воспитания - слабо. Вообще слабо, а с воспитанием любви к рабочим профессиям - неудовлетворительно.

На уроках, на внеклассных занятиях говорится преимущественно о достижениях нашей науки и техники. И это ставится во главу угла. Слов нет. Достижения науки и техники велики и прекрасны, и о них стоит говорить, ими стоит гордиться. Но все они невозможны без помощи рабочего класса, без умелых рук. Ученые всегда и всюду заявляют об этом, они-то ценят рабочий класс. А вот школа молчит, не говорит о заслугах рабочего класса.

Там даже кружки организуют физический, химический, авиамодельный и прочие. И нет кружка слесарного, токарного.

– Неужели в кружках дело?-уловив паузу, спросил Полянцев.

– А тут еще вся наша пропаганда, - не обратив внимания на вопрос, продолжал Скоков, - всячески поднимает ученых, и только ученых, либо артистов, врачей, учителей, то есть не рабочий класс. В результате наши дети с малых лет слышат, читают, смотрят достижения ученых, их прекрасный труд, и у них, естественно, появляется тяга и любовь к науке, к чистым профессиям. Одним словом, морально они не подготавливаются к работе на заводе. Понятие "рабочий класс" потеряло для них романтику и поэзию. А второе...

– Пожалуй, согласен.

– А второе,-продолжал Скоков,-практическая сторона. Школьники идут на заводы и фабрики, там проходят практику (точнее надо бы сказать: отбывают).

И, увьт, чаще всего, кроме разочарования, ничего не выносят они с этой практики. Я беседовал с десятками людей, с юношами и девушками, девяносто девять из ста заявляли: "Ни за что. Куда угодно, только не на завод".

– Почему?
– прервал Полянцев.

– Вот и я спрашивал: почему? Потому что на практике, как будто нарочно, все делается так, чтобы отпугнуть, оттолкнуть молодежь от работы, от завода. Чаще всего практика проходит или плохо организованной, или организованной не так, как нужно. Школьники во время этой практики либо стоят, либо слоняются по цехам, либо выполняют непроизводительную, неинтересную работу: таскают тачки, перекладывают детали, перетирают станки. Так теряется романтика, появляется неприязнь к работе на заводе... Скажи, а этот твой полковник не мог бы быть действительно наставником молодежи?-по привычке неожиданно спросил Скоков.

– Он и является бригадиром молодых рабочих.

– Так слушай, это хорошо. Это очень важно. Вот что.
– Скоков повернулся к Полянцеву, посмотрел в упор.-Давай мы это предложение-статус о наставниках-обсудим. Я скажу в отделе, Сокольчикову. А ты сам на заводе, на парткоме.

– Согласен.

Скоков помолчал, потом сообщил доверительно:

– После пленума укреплять партийное руководство в промышленности будем. Песляк ваш как?

– Как раз тот случай. Не прижился он на заводе.

Не понял сути... Слова у него с делами расходятся...

Скоков засмеялся.

– А все-таки стареть мы с тобой начали. Вот побурчали, посудачили, молодежи косточки перемыли и вроде успокоились.

– Нет, почему же?

– Давай не успокаиваться.

Скоков подал Полянцеву руку и так, не выпуская его руки, проводил до самой двери.

* * *

Цех звучал по-новому. В чем состояло это новое, Журка не мог бы объяснить. Все так же гудели станки, тарахтели автокары, с мягким шипением проплывали над головой мостовые краны. И вместе с тем было в этих привычных звуках что-то непривычное, торжественное и радостное. Быть может, это происходило потому, что Журка никогда раньше не вслушивался, как звучит цех, не вдумывался, из чего состоит его музыка. Никогда не замечал раньше, что этот общий гул делится на частные, отдельные гулы, что каждый станок поет по-своему. Никогда раньше не улавливал этих звуковых нюансов, свойственных тому или иному станку. Никогда не обращал внимания на то, что и он, и все другие рабочие разговаривают в полный голос, иначе не услышишь слов.

А сегодня прислушался, заметил, почувствовал силу и разнообразие этого звучания, этой могучей музыки цеха.

Сегодня понял, что за каждым звуком стоит человек. Он делает эту музыку, придает ей окраску, мажоры и миноры, создает этот общий могучий оркестр.

Журка находился под впечатлением Совета по качеству. Он не знал, что на него подействовало больше всего: присутствие ли самих рабочих, их заинтересованность в работе учеников, общая ли серьезно-деловая обстановка. Журке казалось, что на него теперь смотрят десятки глаз, следят за каждым его шагом и, хотя их нет, этих глаз, этих людей, они в любое время могут узнать, что он делает и как делает.

Журка почувствовал ответственность и некоторый страх за свою работу. А вдруг не так, а вдруг не то, а вдруг заметят, что я отвлекаюсь и смотрю на Ганну?

И он старался не отвлекаться, видеть только деталь, сверло, свои руки. Но каким-то даже не боковым, а особым, интуитивным зрением он все равно видел все, что делает Ганна.

И то, что она уходила куда-то и вернулась совсем хмурая, и то, что к ней подскочила Галка и Ганна, что-то сказав ей, снова встала к станку. Журка видел это, но ему приятно и радостно было сознавать, что он замечает все, не отрываясь от своего дела. И оно идет как надо.