Вечный хлеб

— У нас такой же учет, как на любом производстве! — сказал он резко.

— А я что говорю! Но пробовать-то не запретишь, — снова захохотал толстяк. — И будто не знаете, что на любом. Какой учет! Унесут чего хочешь. Только если не на атомном заводе. Представляете, если на атомном?! Ха-ха. Разве что для тещи — подложить под подушку.

— Вася, — тихо сказала толстяку жена.

— Да я же не про мамашу. Мамаша у нас золото.

Вячеслав Иванович не считал, что обобщения толстяка как-то относятся к нему, — ну взял материал на торт, так это ж совсем другое дело! При том, сколько попадает в отходы. И все-таки приходилось как бы снова доказывать себе, что его собственные сумки, которые несет из ресторана, — это другое дело, это мелочь. И потому с удовольствием переменил тему. Взял бутылку, разлил.

— Ну давайте. Мы сегодня вспоминали с Александрой Никодимовной — многое вспоминали. Вот в память о тех. И чтобы никогда снова.

— Снова не будет, — с не соответствующей теме жизнерадостностью подхватил толстяк. — Не те времена, не тот прогресс! Нынче ахнут — и все в одной воронке.

Что тут возразишь? Верно по существу. А почему-то неприятно слушать. Может быть, нельзя хохотать, говоря такое?

— По краям воронки останутся, — сказал Вячеслав Иванович. — И с тех спросится — по блокадному счету.

— В блокаду, конечно, натерпелись, я ничего не говорю, — не мог остановиться толстяк. — Но тоже не все правда. Преувеличивают дорогие блокаднички задним числом. Вроде охотничьих рассказов. Я не осуждаю, я бы и сам приврал для складности, если б пережил. Потому что если б всё как рассказывают, то и никого бы не осталось, ни одного человека. Организм — он и есть организм человеческий: своего требует, законных калорий. И если бы все только по норме, по осьмушке этой… Знаете, как сейчас с зарплатой. Подсчитайте по средней зарплате, сколько лет нужно не есть, не пить, всё на машину откладывать! А едят и пьют, и очередь на три года. Так и тогда с калориями. Да ведь не во всяком виде желудок примет. Лось вон веники ест, а человек не может, — какая бы нужда, какой бы патриотизм, а веника кишки не переварят. Вон говорят, и мамаша тоже: «Клей, клей!» А какой мог быть клей? Сразу бы заворот кишок — и с концами.

— Ели клей, — тихим, не похожим на слышанный раньше голосом сказала блокадная Туся. — Столярный клей. За лакомство считали.

— Да ну! Скажите хоть вы, как повар.

— Человек все может! — зло сказал Вячеслав Иванович. — Чего никакой лось, а человек может! А столярный клей, как повар объясняю, на желатине, на котором желе и заливные.

— Но заливными мебель не клеят. Да чего, сговорились, ясное дело. Рыбак рыбака!

— Ну что ты, Вася, — тихо сказала толстяку жена.

— Хорошо-хорошо! — Толстяк поднял руки. — Сдаюсь. Все было честно и прекрасно… Ну, давайте по следующей. За нашего гостя, за вдохновенного творца этого торта. Чтобы все у вас хорошо. Я расслышал, вы справлялись про родственников? Так чтобы нашли богатых и честных родственников.

Вячеслав Иванович так резко отодвинул рюмку, что она ударилась о сахарницу и разбилась. Потекло вино по скатерти, а Вячеслав Иванович не смутился, а наоборот, был рад: и что рюмку разбил, и что залил скатерть красным вином — пусть теперь не отстирается! Жена толстяка бросилась вытирать, собирать осколки.

— Одна у вас пластинка! А мои родители хорошие люди были, понятно? Честные! Шоколад с фабрики не таскали!

— Ва-ася… — протянула блокадная Туся. — Остановись. У Станислава Петровича родители умерли в блокаду. И брат.

Толстяк пытался умерить жизнерадостность.

— Тогда извиняюсь. Тогда, значит, за светлую память. Да вам и ни к чему богатые: вы сами пробились в жизни, вас самого кто хочешь в родственники захочет.

— Опять ты, Вася, — тихо сказала толстяку жена. Вячеслав Иванович отвернулся от него, демонстративно обратился к одной Александре Никодимовне:

— Я в ваш дом пришел незваный, вторгся, как говорится. И к вам со всем уважением. Потому ссориться не хочу. Но объясните вы зятю вашему, чтобы не одним приварком людей мерить!

— Ой-ей-ей! — закричал толстяк. — Сейчас ударит в праведном гневе.

— Ударить не имею права, как мастер спорта! — презрительно отрезал Вячеслав Иванович.

Вообще-то известен случай, когда за сверхмарафон дали мастера: получил Олег Лось, повезло человеку. Норм на сверхмарафон до сих пор нет, дали просто так, за активность. Потому и Вячеслав Иванович не терял надежды. Тем более набегал за год больше многих мастеров, так что имел полное моральное право. Но, увы, мастером он все же не был. Но так хотелось сейчас быть, что он почти поверил, что стал уже настоящим мастером, и презирал толстяка сразу за все — за пошлость мыслей, за расплывшуюся фигуру — презирал с высоты мастерского звания. (Казалось бы, какое значение имел ярлык: «мастер спорта»?Тренированность, фигура — все при Вячеславе Ивановиче и без ярлыка, но нет, по-настоящему утвердить свое превосходство он мог только на прочном фундаменте официального звания, — как серебряная ложка не вполне серебряная, если на ней забудут отчеканить пробу.)

— Тогда сдаюсь! — Толстяк изобразил испуг. — И повар, и мастер, — я на лопатках! Мир прекрасен, и люди все праведники. Тут еще по капле осталось, выпьем за праведников!

— Просто за хороших людей, — сказала блокадная Туся.

— Которые ничего из себя не строят, — внезапно добавил Денис. Ему тоже налили полрюмки, он выпил и заговорил. — Не люблю, когда строят из себя!

— Правильно говоришь, молодой человек! — закричал Вячеслав Иванович, искренне не понимая, что реплику можно истолковать на его счет тоже: он-то строил из себя мастера спорта.

Потом завелся нудный разговор — о ресторане, что туда завозят, какие продукты. В другое время Вячеслав Иванович с удовольствием похвастался бы ресторанным снабжением, но сейчас, после недавних воспоминаний блокадной Туси, вдруг опять сделалось неприятно. Да еще вспомнилась предыдущая старушка, Каменецкая, гордившаяся тем, что в самый голод ее знакомые не унижались до пайковых разговоров. И он резко оборвал:

— Да чего там. Как говорится, лучше в рот положить, чем болтать всухую. Спасибо за все, я пошел, мне пора: еще пса вывести.

Хотел было объяснить, какой у него небывалый пес, но удержался — может быть, из-за реплики Дениса удержался.

Дочка Туси сказала тихо, прощаясь в прихожей:

— Желаю вам. Легче жить, когда знаешь, что родные — хорошие люди.

Толстяк говорил что-то бодрое, Денис снова замолчал, только покраснел почему-то, когда Вячеслав Иванович протянул ему руку, а Туся крикнула вслед:

— Вы теперь наш! Вот устрою блокадную встречу, позову непременно!

На улице ветер нес колючий снег. Ветер врывался сюда прямо с залива, он еще не успевал, запутавшись в каменном лабиринте, растерять весь свой задор и был не по-городскому холодным и стремительным. Вячеслав Иванович был хорошо одет, а все-таки ветер прорывался сквозь все одежки, и хотелось скорей в метро.

Каково же было им, тогдашним — выходившим из квартир, где замерзала в кастрюлях вода, шагавшим через весь город, потому что не было никакого метро, да и трамваи не ходили! Каково же было им, поголовным дистрофикам? Кто объяснит, если вот блокадная Туся, сама все пережившая, не понимает, как она смогла перенести, так что иногда чуть ли не сомневается: да с нею ли все это было?

Какой должен был быть особый настрой?

Но им есть что вспомнить, тому поколению. Чем ужаснее пережитое, тем горделивее воспоминания. И получается— странная какая-то логика, но никуда не денешься! — что те, кто тут все перенес, счастливцы? А дальше еще невероятнее: что время то, те девятьсот дней — высший взлет их жизни? Лучшие годы?