Ведьмина ночь
Шрифт:
— А искать её где?
— Увидишь!
Вот что за…
— Выбор… выбор будет, — она понимает. — Не могу сказать, ибо тогда не сложится… выбор.
— А те, которые были до меня…
— Выбирали.
— И дверь не отворялась?
— Как видишь, — она выдыхает. — В том нет их вины. Ничьей… мы сами… я и он… виноваты… не перед собою, но перед людьми. Я устала. Так устала… и он… чую его… земля давит, давит… тяжко держать на себе её.
То есть, толком мне она ничего сказать не скажет, потому как это может повлиять на тот самый выбор, который делали прочие.
Все
Все…
И ни одна не выбрала… что?
Не знаю.
Не буду думать.
Ладно, тогда попробую с другой стороны, пока есть еще время. Вопросы… вопросов множество, все и не успеть. А я не знаю, который важнее.
Нужнее.
— Источник, — я хватаюсь за мысль. — Почему он одних убивает, а других нет?
— Тоже выбор… душа… цена… каждый платит, но не каждому плата по плечу. Это все они… отравили… принесли то, дурное.
— Кто?
— Чернорясые. Они… положили… я… подле источника жила. Дом мой тут стоял. Они меня… в доме, с домом… моя сила, та сила, смешались, сплелись.
И тут княжич угадал.
— Каждому по делам его…
— Если я заберу ту вещь, то… он поправится? Источник?
— Не знаю, — пусть не сразу, но ответила Любава. — Давно уже вместе… сошлись… коль сумеешь, то пробуй.
Попробую.
Или нет.
Подобные вещи, они ведь не для таких, как я. Но я попробую. Потому как и той вещи, чем бы она ни была, тут плохо. Наверное.
Ладно.
Тут не то, чтобы разобрались, скорее ясно стало… ну, кое-как.
— Скажи, — время у нас еще есть, только покалывает под сердцем беспокойство. Свята… она же там, наверху. Жива ли? И если нет… и чем я ей помогу? То-то и оно. Но разум — одно, а сердце — другое. — Я смогу как-то на эту воду… не знаю, повлиять? Или помочь человеку, если ему помощь нужна? Или… не человеку?
— Нет, — ответила Любава. — Каждому… по делам его…
— А дети? Младенцы почему умирали? Мне так сказали, что… они умирали. Те, которых приносили сюда. Больных.
— Больному плохо. Взрослый боль телесную потерпеть может по-за ради того, чтобы выздороветь. А дитя от боли бежит… и душа его в теле держится некрепко.
Вот и получается, что…
Милосердие?
Источник не убивает. Он отпускает эти души. Только понять такое, принять тяжко.
Потом разберусь.
Щеки ведьмы бледнеют. И сама она прикрывает глаза.
Время.
Почти иссякло время.
— Род Афанасьев. Ты от него? А потом что? Кто пришел на твое место?
— Дочь… сила… позвала… потянула…
— Ты с ней говорила?
— Со всеми.
— Но…
— Выбор…
— Тогда… кто я?
— Проклятое дитя, — ответила ведьма. — Иди… час неурочный… возвращайся… на ведьмину ночь… эта последняя, чую, для нас…
— Погоди… — я чувствую, как плывут, подергиваясь золотой рябью, стены. — Как мне понять…
И мир размывается.
А я… я оказываюсь наверху. На сей раз кашляю так, что едва легкие не выплываю на листья. И рот вытираю, из которого тянутся длинные нити слюны. И сглатываю их, а они все тянутся, тянутся. Руки дрожат. Ноги дрожат.
Но
сажусь.Слюна с кровью? Пусть будет платой за возвращение. Невелика, если подумать. Рядом лежит кто-то.
Розалия? Она… страшная какая. По платью только и можно узнать. Лицо темное, изрезано морщинами, словно шрамами. И рот раскрыт в немом крике. А на груди змея устроилась. Толстенная черная гадюка. Я таких и не видывала.
Страшно?
Нет, пожалуй. Меня эта змея не тронет.
— Если что, она сама виновата, — говорю змее.
И оборачиваюсь.
Свята…
Свята здесь. Сидит, согнувшись, над черным зеркальцем воды, зачерпывает её раскрытой ладонью, позволяя темным струйкам стекать сквозь пальцы.
Живая!
— Свята! — я пытаюсь встать, но ноги подламываются. — Ты…
Она поворачивается ко мне.
— Холодная, — говорит. — Я попробовала… такая холодная, что просто зубы сводит.
Живая…
— Я не собиралась, но так пить хотелось… думала, что все равно ведь умру, так хоть попробую, какова она на вкус…
Живая. И я добираюсь-таки до нее, на четвереньках, по листьям, которых много и руки в них проваливаются, и ноги тоже проваливаются, и сама я проваливаюсь едва ли не по шею.
Но ведь… живая.
Обнимаю.
— Она ведь сняла заклятье.
— Такое не снять, — Свята покачала головой. — Остановить можно. Ненадолго.
— А почему ты не сказала?
— Она убила маму, — Свята снова зачерпнула горсть воды. — А теперь пить не хочется… совсем вот. Смотрю и… наверное, он говорит, что не надо.
— Не надо, — соглашаюсь. — Вставай. Там, наверное, нас потеряли. Волнуются.
— Все говорили, что это несчастный случай… а теперь я знаю. Это она убила маму. И папа тоже не верил в несчастный случай. И в то, что сердце слабое. Знаю. Искал… но теперь он свободен.
И улыбка у нее жутковатая.
А вставать не встает. И я опускаюсь рядом, обнимаю и прошу:
— Расскажешь?
— Не о чем особо… я плохо помню. Казалось, что плохо помнила… мне было семь. Я думала, что я взрослая. И гуляла одна. Они не волновались. Это же дедов город. Кто осмелится?
Розалия.
Она не просто стара, а… очень стара? Древней выглядит? От того, что ведьма? Или просто договор этот она заключила очень и очень давно. А потом… что? Продляла? Скармливая твари чужие души? И пряталась, пряталась… хорошо пряталась, если не поняли ни Наина, ни князь.
— А тут женщина. Красивая… я никогда таких красивых не видела. Она плакала и сказала, что потерялась, — Свята подняла руку на уровень глаз. — Я решила помочь. Я ведь была доброй девочкой. А добрые девочки помогают людям.
Не только она.
Я ведь тоже… мы снова попались на эту удочку.
— Я её вела, вела, а потом раз и голова заболела. Сильно. Я больше ничего не помню, — она сдавила ладонями голову. — Не помнила…
— Сейчас вспомнила?
— Мама ушла. Из дому. Её долго не было… её искали. А нашли мертвой у реки, — щека Святы дернулась. — Инсульт. Случается со всеми. И с молодыми, и… её осматривали. Хорошо. Цисковская…