Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2

— Ну да?

— Утверждал, что все узкоглазые шлюхи воняют фунчозой[2], а всяких тварей в них обитает больше, чем пресмыкающихся гадов в ином болоте.

— Значит, трахал служанок в офицерском клубе, — буркнула Барбаросса, — Мне-то что?

— Господин фон Лееб окончил Вюрцбургский университет, и с отличием. Он был выше каких-нибудь служанок. Если что-то и привлекало его в Сиаме, так это мальчики.

— Мальчики? — с нехорошим чувством переспросила Барбаросса.

— Да. Обыкновенно не старше двенадцати лет. Всякий раз, когда его батарея прибывала в новый город, Косамуй или Районг, он отправлял ординарца сыскать на улице и привести к нему пару мальчишек, желательно самых тощих и чумазых, похожих на обезьян. Там, в Сиаме, в ту пору до черта было тощих мальчишек… А еще он приказывал, чтобы в его спальне во время утех всегда горела жаровня, в которую ординарец время от времени подкидывал тростник.

Барбаросса сплюнула на пол. Плевок получился густой и ярко-алый — разбитые губы все еще немного кровили.

— На кой хер ему был нужен тростник?

— Сила привычки, — Лжец ухмыльнулся, — Треск горящего тростника и дым напоминали ему сиамские деревушки, через которые они с саксонскими рейтарами проходили рейдом. Горящие тростниковые хижины и дым от них так ему запомнились, что без этого стимула его естество оказывалось невозможно поднять в бой. На самом деле, весьма опасная привычка. Несколько раз господин фон Лееб, увлекшись со своими мальчиками, едва не угорал в спальне от тростникового дыма, ординарец едва успевал распахнуть окно…

Барбаросса уставилась на гомункула, растирая запястья. Побагровевшие, принявшие на себя не одну дюжину ударов, они отчаянно ныли, будто обваренные, кожа во многих местах лопнула.

— Понятно, отчего твой хозяин не покушался на твою невинность, Лжец. С такими-то вкусами…

Гомункул хихикнул.

— О, вкусы господина фон Лееба не представляли собой ничего выдающегося — на фоне прочих. Там, в Сиаме, многие саксонские офицеры приобретали привычки, которые весьма странно смотрелись бы в Дрездене или Магдебурге, смею заметить. Едва ли мы имеем право их порицать, к слову. Вырвавшись из зловонных джунглей, покрытые заскорузлым тряпьем вместо одежды и ржавыми обломками доспехов, они спешили воздать должное жизни во всех ее формах, не чураясь самых разнообразных страстей. Взять хотя бы господина Хассо Цеге-фон-Мантейфеля, которого на батарее попросту звали Хази.

— Тот самый, которого сожрал «Костяной Канцлер»?

Лжец кивнул.

— Тот самый. У него при себе всегда имелась походная табакерка, снаружи вполне обычная, без вензелей, даже немного потертая, как у многих солдат, внутри же украшенная прихотливым образом. Только держал он там не порошок спорыньи и не маковое зелье, как некоторые чины с батареи. Там, среди висмутовых и бронзовых узоров обитал крошечный демон по имени Купфернадельштекимауэге, которого он выпускал, пребывая в спальне с очередной прелестницей. Впрочем, если не было ни прелестницы, ни спальни, господин Хассо вполне мог удовлетворится коровником и ближайшей служанкой, вкуса он был самого неприхотливого. А вот Купфернадельштекимауэге… Тот был большой затейник. Выскользнув из табакерки, он прятался в комнате, а потом, будучи незаметным, совершал своей жертве укол в затылок крохотной медной иглой. Одного такого укола было достаточно, чтобы женщина на следующие двенадцать часов превращалась в изнывающее от страсти существо, одержимое похотью настолько, будто в него вселились все демоны Преисподней. В человеческом теле обнаруживалось столько сил, сколько их прежде там не было, столько, что начинали трещать, не выдерживая натиска, ее собственные кости, а хрящи лопались сами собой. Бывало и такое, что кожа прелестницы начинала медленно тлеть, столько под ней полыхало любовного жара, а внутри все прямо-таки бурлило… Поутру господин Хассо уходил, едва держась на ногах, одна такая ночь выматывала его больше, чем месяц затяжной войны в сиамских джунглях, а вот от его прелестницы обычно оставалась булькающая лужа на простынях — и с нею уже забавлялся Купфернадельштекимауэге… Так что, как видишь, на его фоне вкусы господина фон Лееба едва ли можно назвать чрезвычайными.

— Мне похер, кого он сношал и в каких позах.

Лжец ухмыльнулся, сделавшись на миг похожим на распахнувшую пасть рыбину в чересчур тесном аквариуме.

— Как мне похер на твои грязные мыслишки. Я никогда не видел Котейшество и мне абсолютно безразлично, что ты нашла в этом никчемном птенце, однако…

Смешок, родившийся в отбитых внутренностях, на миг болезненно стиснул грудь.

— Никчемном птенце… Я знаю многих девочек в Брокке, которые считаются опасными. Некоторые из них просто актерствуют, изображая из себя бесстрашных рубак, другие в самом деле безумные суки, готовые ринуться в адскую бездну с рапирой наперевес. Но ни одна из них, даже будучи мертвецки пьяной, не осмелилась бы отказать Вере Вариоле. А Котти…

Гомункул встрепенулся. В его взгляде зажегся интерес.

— Она отказала Вере Вариоле?

— Можешь себе представить. Глядя в ее пустую выжженную глазницу. Поблагодарила за приглашение в «Сучью Баталию», но сказала, что не сможет воспользоваться приглашением, если оно не будет включать ее подругу.

— Хочешь сказать…

— Меня.

Гомункул несколько секунд молчал, покачивая раздувшейся головой.

— И она…

— Да. Согласилась. Это было полтора года назад, в мае восемьдесят третьего. С тех пор мы «батальерки».

— Возможно, в ней больше пороху, чем мне казалось. Но это ничего не меняет. Без твоей помощи и защиты ее рано или поздно сожрут и ты прекрасно об этом осведомлена, не так ли?

Барбаросса резко выдохнула через нос. Тело еще не обрело прежней чувствительности, но реагировало на команды и худо-бедно повиновалось. Это хорошо. Значит, у него оставались ресурсы, которые оно смогло использовать, и силы, которые ей еще пригодятся.

— Сколько? — отрывисто спросила она вслух, — Сколько времени у меня осталось?

Лжец ответил не сразу — что-то подсчитывал. И хоть он справился за пару секунд, эта пауза показалась Барбароссе тяжелой, как кузнечная наковальня.

— Полагаю, до следующего явления монсеньора Цинтанаккара осталось около двадцати минут.

— Двадцать? — Барбаросса дернулась всем телом, — Всего двадцать?

Дьявол. Время тянется чертовски медленно, если ты ждешь, пока закипит поставленный на огонь котелок или пока ты ерзаешь в кресле цирюльника, вырывающего тебе зуб. Но стоит хоть немного отпустить контроль, забыться, и чертовы минуты бросаются прочь, точно табун перепуганных лошадей из горящей конюшни…

— Может, немного больше, — пробормотал гомункул, — У меня тут, знаешь ли, нет часов… Черт, куда ты направляешься, Барби?

Она не удостоила его ответом. Лжец негромко зашипел, когда она резко вздернула мешок на плечо. Может, не так тактично и осторожно, как полагалось делать, но, черт возьми, сейчас ей было не до нежностей.

На следующие двадцать минут жизни у нее было чертовски много планов.

Оккулус в общей зале молчал.

Выключенный, потухший, он превратился из небольшого всевидящего ока, открывающего двери в разные, заполненные интересными и познавательными вещами, миры, в большую щербатую бусину, безучастно стоящую на столе. Гаррота и Саркома, растащив по местам тюфяки, орудовали швабрами, больше поднимая в воздух пыль, чем прибирая. Они не вкладывали в свою работу даже толики усердия, да и швабры держали так, как вчерашний крестьянин держит мушкет. Сразу видно, схватились за них лишь тогда, когда услышали ее шаги на лестнице.

Можно не сомневаться, что стоит ей выйти за ворота Малого Замка, как швабры полетят обратно в угол, а эти оторвы преспокойно улягутся на прежнее место, пялясь в оккулус и нежа свои задницы на перинах. Каждая юная прошмандовка, едва выбравшаяся из дорожной кареты и ступившая на мостовую, уже мнит себя самой хитрой проблядью в Броккенбурге, не иначе.

В другое время Барбаросса не пожалела бы времени, чтобы научить их хорошим манерам. Лично проследила бы за тем, как они упражняются со швабрами, щедро раздавая оплеухи и пинки, опрокидывая ведра с грязной водой и насмешливо комментируя их жалкие потуги. Когда ты находишься в клубке из тринадцати остервенелых сук, нельзя позволять, чтобы твои указания не выполнялись или выполнялись без должного прилежания. Не успеешь охнуть, как получишь нож между лопаток или заговоренную иглу в шею.

Но сейчас… Черт, ее ждали более интересные занятие, чем муштра младших сестер в Малом Замке. Проходя мимо них, Барбаросса даже не сплюнула на пол, не наградила ни одну из них пинком пониже спины. Она поймала себя на мысли, что не испытывает к этим праздным потаскухам особой злости. Пожалуй, даже ощущает что-то вроде затаенной благодарности.

Сидя в общей комнате, они прекрасно слышали все, что творится в фехтовальной зале. Они знали, какую взбучку задала ей Каррион — не только болезненную, но и чертовски унизительную. Воспользовавшись мигом ее слабости, Гаррота и Саркома могли бы бросить ей вызов. Может, не в открытую, спровоцировав на драку — еще не успели побороть в себе страх перед кулаками сестрицы Барби — но вполне явственным образом. Нарочно швырнуть наземь швабры, демонстрируя ей свое неповиновение, смеяться ей в лицо, зная, что она не в силах сейчас их обуздать, отпускать смешки и унизительные шуточки, до которых обе были мастерицами…