Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2

— Что, крепко тебя Каррион отделала?

Барбаросса ощутила огненную черту, горящую поперек лба. В том самом месте, где ее полоснул «Стервец», разорвав кожу и вплетя еще один шрам в тот страшный рисунок из старых рубцов, который она по привычке считала лицом.

— А тебе-то что?

Гаррота отвела глаза. Необычное зрелище. Обычно она не отводила глаза даже перед дракой. Не такой породы. Забавно…

— Ты не сердись на нее, сестра, — пробормотала она, — Каррион это не со злости, сама знаешь. Она как старая акула, наша Каррион, иногда щелкнет зубами просто потому, что ей надо это сделать, а не потому, что ты где-то крепко провинилась.

Вот дерьмо, подумала Барбаросса, стараясь не пялиться на рябую рожу Гарроты. Крошка Гарри, никак, пытается меня утешить. А я думала, этот блядский, проклятый до самых корней город уже ничем меня не удивит…

— Нам и самим от нее не раз перепадало, — Гаррота смущенно улыбнулась, ковыряя пальцем рубаху, — Верно, Сара?

Саркома что-то неохотно буркнула, глядя в окно. Определенно не горела желанием участвовать в этой сцене, но и остротами разить не спешила, тоже странное дело.

— Ты вот что… Не сердись на нее, Барб. Хорошо досталось, а? Вижу же, еле ноги волочешь. Может, полежишь? Мы повесим твою койку. Лежа оно не так ноет. А еще у нас есть немного вина. Если ты хочешь…

Барбаросса ощутила как щеки под слоем шрамов и рубцов наливаются жаром. Таким обжигающим, что на фоне него огненные росчерки рапиры Каррион почти не ощущались.

Жалость. Вот почему Гаррота отводит глаза. Вот почему на ее рябой коровьей роже такое выражение. Вот почему она не знает, куда деть свои долговязые уродливые руки.

Она жалеет ее — как жалеют херову дворнягу с раздробленной ногой, угодившую на улице под аутоваген. Как жалеют избитую суку, хнычущую в подворотне, или калеку-круппеля, просящего подаяние на площади.

Барбаросса вдруг увидела себя ее глазами — не сестру Барбароссу, «батальерку», грозу Броккенбурга, страшную в веселье и в гневе, несокрушимую — она увидела сестрицу Барби — исполосованную, жалкую, беспомощную, уставшую, копающуюся в чужом сундуке…

Стало тяжело дышать. Это не демон перекрыл ей трубы, поняла Барбаросса, эта ненависть горит внутри, сжигая весь воздух, превращая кровь в клокочущую кислоту, заставляя мышцы вибрировать и стонать от напряжения. Если бы не демон в ее потрохах, с каким удовольствием она шагнула бы вперед и разнесла вдребезги эту рябую рожу…

Барбаросса заставила себя улыбнуться. Наверно, улыбка выглядела странно на ее окровавленном исполосованном лице, потому что Гаррота вздрогнула, едва не попятившись.

— Отличная мысль, Гарри, — Барбаросса сделала шаг навстречу, широко улыбаясь, — Выпьем винца, верно? Разожжем камин, посидим все вместе у камелька. Немного посекретничаем, как водится среди девочек. А что потом? Погадаем на суженого? Может, заплетем друг другу косички? Потискаемся?

Гаррота сделала шаг назад. Не обычный шаг — мягкий шаг фехтовальщика, отступающего от опасности.

— Слушай, я…

Барбаросса впилась в нее взглядом, оскалив зубы.

— Марш за работу, тупые дырки, — процедила она, — Если через час эта зала не будет, блядь, блестеть, я возьму эту швабру и вставлю ее тебе так глубоко, что тебе придется выйти за нее замуж!

Гаррота тяжело дышала. Не ударит, с облегчением поняла Барбаросса, ухмыляясь ей в лицо. Ненавидит, презирает, но не ударит. Еще не чувствует себя достаточно сильной. Но когда-нибудь… О да, когда-нибудь крошка Гарри вновь попробует свои коготки. И в этот день, подумала Барбаросса, я без всякой жалости сломаю ей шею.

Гаррота по-лошадиному тяжело мотнула головой. Прежде, чем вновь взяться за швабру, она произнесла лишь несколько слов. Негромко, будто и не ей, но Барбаросса отчетливо расслышала.

— Ну и сука же ты, Барби.

[1] Маяк Травемунде — один из старейших немецких маяков, функционировавший с 1316-го по 1974-й года. Расположен в Травемунде (район города Любека) в устье реки Траве.

[2] Фунчоза — тонкая лапша с приправой из маринованного перца, редьки и лука, традиционное блюдо восточной кухни.

[3] Себастьен Ле Претр де Вобан (1633–1707) — французский военный инженер и фортификатор, создавший десятки крепостей и укреплений.

Глава 7

ЧАСТЬ 5

Редко какая из ведьм Броккенбурга сочла бы Малый Замок, сырой, тесный и вонючий в любую погоду, комфортным для проживания. Но по сравнению с дровяным сараем, стоящим на дальней стороне подворья, он мог бы показаться королевскими хоромами.

Барбаросса усмехнулась, разжигая масляную лампу, которую предусмотрительно захватила с собой. Здесь, в сарае, она, пожалуй, за последний год провела куда больше часов, чем в своей койке. И вовсе не потому, что ей нравилось общество дровяных вязанок и хвороста.

— Значит, это и есть ваша лаборатория? — усмехнулся из мешка Лжец, — Выглядит внушительно. Не хуже, чем алхимическая мастерская Генриха Кунрата[1] в Лейпциге. Не хватает только чучела крокодила да пары-другой перегонных кубов…

Барбаросса хрустнула суставами пальцев.

— Для этой дыры сойдет и чучело гомункула. Жаль, из меня неважный таксидермист, но ты ведь потерпишь немного, милый Лжец?

Гомункул раздраженно шлепнул рукой по стеклу, враз теряя насмешливый тон.

— Посмотрим, как ты запоешь, когда за тебя возьмется Цинтанаккар. Спешу напомнить, время приближается!

В лучшие времена Малого Замка дровяной сарай, должно быть, нередко был забит под завязку поленницами из дрова, но сейчас, когда его хозяйством ведала рыжая сука Гаста, здесь было просторно, как в Шлосс-Мозигкау[2] зимой, когда ее высочество принцесса Анна Вильгемина предается безудержной случке со всеми инкубами Преисподней в теплых краях. Даже сейчас, накануне зимы, которая обещала быть по-броккенбургски злой и колючей, дров здесь имелось так мало, что на свободном пространстве можно было бы закатить бал и вальсировать парами — или расчертить классики, чтобы прыгать с бечевкой.

Черт, ноябрь на носу, хмуро подумала Барбаросса, орудуя метлой, а здесь всего-то три поленницы клена, и неважного, с трухой, да еще две — еловые… Рыжая сука Гаста опять прикарманила половину отведенных ей хозяйкой ковена денег, закупив какую-то дрянь. Знать, в марте месяце по Малому Замку опять протянутся ледяные сквозняки, а половина сестер окажется в койках, извергая изо рта гной вперемешку с жестоким кашлем.

Да и плевать, подумала она с раздражением. Для человека, которому демоном отведено пять часов жизни, близящаяся зима — это точка где-то за концом времен, такая же далекая, как гибель Броккенбурга в адском огне, нет смысла и загадывать так далеко…