Век Филарета

При въезде на Лубянку, не доезжая ростопчинского дворца, карета вдруг стала. Владыка открыл окно, и подскочивший келейник извиняющимся голосом сказал:

— Простите, ваше высокопреосвященство! Мужики тут обоз развалили! Свернуть на Мясницкую или обождать?.. Они сей момент поправят!

Оказалось, что у одной из телег обоза с древесным углем, предназначавшимся для строительства Большого Кремлёвского дворца, соскочило колесо. Набежавшие возчики, крича друг на друга, подняли телегу, надели колесо на ось, но, видно, в волнении и суете потеряли чеку. Одни поворачивали телегу в сторону, пробуя дать проезд митрополиту, другие остервенело ковырялись у колеса, пытаясь его как-нибудь закрепить. Рассыпавшийся уголь чернил снег вокруг. Зеваки давали советы. Набежавшие мальчишки, не обращая внимания на окрики, лезли поближе, чтобы всё увидеть. Какой-то полицейский чин пытался распоряжаться. Потревоженные голуби сделали несколько кругов над домами и опустились на крышу церкви.

Невольно на ум пришли мысли о государе... Вдруг владыка заметил стоявшего невдалеке от кареты мальчика в аккуратной шубке с шапкою в руке, машинально благословил его и почему-то посмотрел ещё раз.

Необычный мальчик. Светловолосый, с чёрными бровями, нежное, румяное личико, а глаза — печальные. Да, какая-то не то дума, не то печаль в них, хотя откуда у семилетнего человека может возникнуть глубокое переживание?..

Карета наконец тронулась. Владыка раздавал благословение мужикам и вдруг оглянулся. Мальчик тоже оглянулся на него.

Он не подходил под два самых распространённых типа — робкого тихоню и неугомонного шалуна. Что-то высокое увиделось в глубине его тёмных глаз. Остановиться бы, позвать, приласкать, сказать наставление... Но пусть свершится жребий Божий. И если суждено, повзрослевший отрок сей придёт в урочный час на Троицкое подворье, подойдёт после всех и, напрягаясь, скажет: «Владыко, благословите в монахи идти!» Да пусть и не на Троицкое придёт... только бы не пропала та Божья искра, чьё мерцание приметно опытному глазу. Кем ты будешь, отрок милый, через десять лет? Я уж не узнаю, верно...

Надо будет отцу Антонию непременно написать сегодня. И про сон рассказать. Сон странный: будто он очутился в Невской лавре, в соборе, посредине которого висит большой колокол, и висит низко. Кто-то рядом стал бить по колоколу и качать. Он упрашивал не делать сего, ибо колокол может упасть, но его не слушали. И нарастало не предчувствие, а уверенность в грядущей опасности: совсем скоро, вот-вот... Колокол упал, едва не задев его. Он протянул руку, тронул холодную, шероховатую поверхность и увидел глубокую трещину... и проснулся.

В лавру письмо привезли с бумагами из консистории и синодальной конторы после полудня следующего дня. Вечером, когда отец архимандрит сел за письменный стол, именно долгожданное письмо владыки он взял прежде других. «...Неприятно мне думать, что молчание моё неприятно вам, отец наместник. Поставьте мне сие в наказание за моё молчание и не оскорбляйтесь. Не успеваю делать всего, что нужно. Хочу пройти затруднения и выйти на простор, но затруднения родятся, а силы не возрастают. Простите меня и помолитесь о моей немощи...»

Далее шёл ответ на занимавший отца Антония вопрос о допустимости нововведений в церковном служении: «...Вообще мне кажется, не излишняя осторожность, чтобы при общих молитвах употреблять только то, что благословлено и принято Церковию, а не вводить новаго, хотя и добраго, по частному изволению, которое может отворить дорогу к нововведениям сомнительным. Мне кажется, надобно стараться не о расширении церковнаго правила, но о том, чтобы существующее правило совершаемо было больше, и более степенно и неспешно, чтобы больше давать места вниманию, размышлению, умилению и созерцанию. Отвечайте мне на сии мысли вашими мыслями...»

Отец Антоний перекрестился на образ Троицы и принялся за Ответное письмо, продолжая многолетний уже разговор с человеком, которого почитал более всех других, перед сложностью внутренней жизни которого нередко Отступал, но которого обязан был подчас наставлять и вразумлять.

Постоянный пригляд владыки за всеми делами лавры в иные моменты раздражал наместника. Будто не хватает ему дел по епархии, Синоду и проповедничеству. Одних резолюций в год выносит от пяти до восьми тысяч. Пытался отец наместник мягко подтолкнуть владыку к более спокойным занятиям, к примеру — написанию курса богословия вместо устаревшего и всеми неуважаемого курса отца Макария, навязанного в семинарии обер-прокурором за неимением лучшего. Сказал раз в письме, другой раз за чаепитием на подворье, викарий Иосиф поддержал, дескать, самое время и силы поберечь, и богоугодный труд совершить. Устало поникший в кресле старик, только что с трудом ходивший по комнате в поисках очков, поднял голову и так глянул на своих собратьев, что те невольно осеклись и выпрямились в креслах. «Вы кому советуете? Вы лучше меня знаете, что мне надобно совершить?» — прочитали архимандрит и епископ в глазах митрополита. Более о курсе богословия речи не было.

Среди прочих новостей лаврской жизни отец архимандрит написал и о приезде в академию сочинителя Гоголя, имевшего со студентами беседу. Молодёжь встретила его восторженно, на что он ответствовал: «Мы все служим одному хозяину». Впрочем, сочинение его о Божественной литургии не более как комментарии к «Новой Скрижали», а в книге писем, хотя и проникнутой истинно христианским духом, имеются рассуждения сомнительные. В иных местах так просто узнаешь уже читанное в проповедях одного маститого иерарха (отец Антоний разумел проповеди самого Филарета). Слышно, что иеромонах Феодор Бухарев из академии готовит свой ответ Гоголю. Впрочем, о чувствах и мыслях Гоголя можно судить самому по книжке, которую автор через графа Александра Петровича Толстого просил передать московскому архипастырю с выражением глубочайшего почтения и уважения.

1847 год оказался примечательным в истории Европы. В Англии под давлением рабочих парламент принял закон о десятичасовом рабочем дне для женщин и подростков. В тихой Швейцарии прошумела гражданская война. В Италии под сенью олив и кипарисов дело шло к революции. Шедшие к власти новые силы без всяких церемоний раздували общественное недовольство и в Германии, Франции, в разных частях Австро-Венгерской империи. Знаменосец нового буржуазного мира Соединённые Штаты воевали с Мексикой, отнимая пядь за пядью её богатые земли.

Выдвинутый кем-то лозунг «Не мешайте действовать!» мгновенно был взят на вооружение частью европейской буржуазии. Опираясь на веру в «человеческий разум» и добиваясь «свободы личности», они отвернулись от христианства, сделав человека мерой всех вещей. Разумеется, не всякого человека, а лишь подобного им. Главной святыней становились деньги.

Атеизм укоренялся в умах людей, авторитет Церкви и трона сильно пошатнулся. Так с разных сторон шло в Европе утверждение духа нового времени.

В том же 1847 году в Лондоне из нескольких социалистических организаций был создан союз коммунистов, заменивший по предложению Карла Маркса лозунг «Все люди братья» новым: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Парадоксальное сочетание пламенной утопии и холодного расчёта стало привлекать разных людей.

В Ватикане Папа Римский Григорий XVI до конца своих дней оставался нетерпимым к любым либеральным устремлениям, а сменивший его Пий IX хотя и примирился с потерей светской власти, однако старался всячески укреплять свой авторитет внутри католической церкви. Папа вознамерился вернуть Риму отнятых русским царём и митрополитом Филаретом украинских униатов, перешедших в лоно «православных схизматиков».