Век перевода (2005)

ЙОНАТАН ГЕФЕН (р. 1947)

АМЕРИКАНСКИЙ ТУРИСТ В РИМЕ

Я его встретил около Пьяццы, он щелкал Италию на фотопленку. Он помнил, что надо в ней что-то увидеть и умереть; но забыл, что точно, вот он и шлялся повсюду, как Каин, в широкополой техасской шляпе вместо каиновой печати. Кстати, потом нашли его мертвым, через два года, в лесах Вьетнама: ах да! Неаполь!

Анна Блейз {3}

УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕЙТС (1865–1939)

СКРИПАЧ ИЗ ДУНЕЯ

Как играю на скрипке в Дунее — Ходит пляс морскою волной. А двоюродный брат мой — священник, И священник — мой брат родной. Пусть читают святые книги — Я и в этом не уступил: Всё читаю я книгу песен, Что на ярмарке в Слайго купил. Как помрем и пойдем на небо И придем к Петру у ворот, Всех троих он улыбкой встретит, Но меня пропустит вперед. Потому что праведный — весел, Коль родился не в горький час, А веселым по нраву скрипка, А веселым по нраву пляс. И завидев меня, столпится Райский люд, закричит: «Вот те на! Да ведь это скрипач из Дунея!» И запляшет, как в море волна.

НЕИЗБЫВНЫЙ ЗОВ

Умолкни, неизбывный сладкий Зов! Ступай к небесным стражам-овчарам — Пускай кочуют до конца веков Тебе вослед сияньями во тьме. Иль не слыхал ты, что душа стара, Что ты — в прибое, в шелесте дубов, И в крике птиц, и в ветре на холме? Умолкни, неизбывный сладкий Зов.

ОН СЛЫШИТ КРИК ОСОКИ

Брожу одиноко У кромки озерных вод, Где ветер кричит в осоке: «Пока небосвод С оси не сойдет, и не рухнет полюс, И руки не ввергнут в бездну Стяги Запада и Востока, И свет не распустит пояс, — Не лежать тебе с милою вместе, Обнявшись во сне глубоком».

ОН СКОРБИТ О ПЕРЕМЕНЕ, ПРОИЗОШЕДШЕЙ С НИМ И ЕГО ВОЗЛЮБЛЕННОЙ, И МЕЧТАЕТ О КОНЦЕ СВЕТА

Или не слышишь зов мой, белая лань без рогов? Я стал красноухим псом, искусным в твоих следах. Прошел я Тропу Камней и гибельный Лес Шипов, Ибо кто-то вложил в мои ноги надежду и страх, Ненависть и желанье гнать тебя день и ночь. С ореховым посохом он встретил меня в лесах, Только взглянул без слова — и я уже мчался прочь, И голос мой с той поры сделался лаем пса, И мимо меня летят Время, Рожденье, Рост. Когда же Вепрь без щетины придет с Заката, клыком Выкорчует огни солнца, луны и звезд И, с ворчаньем улегшись во тьме, устроится на покой.

ОН ВСПОМИНАЕТ О СВОЕМ ВЕЛИЧИИ ТЕХ ВРЕМЕН, КОГДА ОН ПРЕБЫВАЛ СРЕДИ СОЗВЕЗДИЙ НЕБА

Отведал я эля из Края Вечно Живых И стал безутешен — мне ведомо всё отныне: Орешником был я, когда средь моей листвы Изогнутый Плуг и Кормчей звезды твердыню В небесную высь вознесли в незапамятный год; Я был тростником — стлался коням под копыта; Я стал человеком — ветру заклятым врагом, Ведающим одно: не будет вовек избыта На груди у любимой его вековая боль, Губами к ее губам до смерти ему не прижаться. О звери лесные, о птицы небес, доколь Любовными вашими криками мне терзаться?

РОЗА МИРА

О, кто сказал, что красота минует, словно сон? Тоскуют алые уста, надменны и скорбны, О том, что мир не посетят чарующие сны С тех пор, как траурным костром взметнулся Илион И пали Уснеха сыны. И мы в тревогах и трудах рассеемся, как дым, Но среди обликов людских, струящихся с земли, Под бренной пеною небес, где звезды отцвели, Меж вереницы бледных волн под ветром ледяным Пребудет одинокий лик. Склонитесь, ангелы, пред ней в заоблачном дому! До вас и прежде, чем в тиши раздался первый вздох, Над бездной водною витал усталый добрый Бог: Он расстелил зеленый мир по слову Своему Ковром для этих легких ног.

УВЯДАНИЕ ВЕТВЕЙ

Шепталась с птицами луна, и я воскликнул: "Пусть Не молкнут крики кулика и ржанки горький стон, — Но где же нега слов твоих, и радость их, и грусть? Смотри: дорогам нет конца, и нет душе приюта». Медово-бледная луна легла на сонный склон, И я на Эхтге задремал, в ручьевой стороне. Не ветер ветви иссушил, не зимний холод лютый — Иссохли ветви, услыхав, что видел я во сне. Я знаю тропы, где идут колдуньи в час ночной, В венцах жемчужных поднявшись из мглы озерных вод, С куделью и веретеном, с улыбкой потайной; Я знаю, где луна плывет, где, пеною обуты, Танцоры племени Дану сплетают хоровод На луговинах островных при стынущей луне. Не ветер ветви иссушил, не зимний холод лютый — Иссохли ветви, услыхав, что видел я во сне. Я знаю сонную страну, где лебеди кружат, Цепочкой скованы златой, и на лету поют, Где королева и король в блаженстве без отрад Блуждают молча: взор и слух навек у них замкнуты Премудростью, что в сердце им лебяжьи песни льют, — То знаю я да племя птиц в ручьевой стороне. Не ветер ветви иссушил, не зимний холод лютый — Иссохли ветви, услыхав, что видел я во сне.

ДВА КОРОЛЯ

Король Эохайд с закатом солнца въехал в лес От Тары к западу. Спешил он к королеве И далеко опередил бойцов усталых, Что, погоняя скот, плелись через болото. И где сплели березы свет зеленоватый С голубизной плюща, увидел он оленя Белее творога, с глазами цвета моря. Заметив, что стоит он поперек тропы И пядей росту в нем поболе, чем в оленях. Король застыл, разинув рот и сжав поводья, Но снова в бег пустил дрожащего коня. Наперерез олень помчал, склонив рога, И бок коню вспорол. Король Эохайд отпрянул, И выхватил свой меч, и острие нацелил Против оленя. Рог, ударившись о сталь, Вдруг зазвенел, как будто был из серебра, — О сладостный на слух, волшебный, грозный звон! Скрестились рог и меч, в борьбе тесня друг друга, Как если бы сошлись олень с единорогом В бою средь африканских Лунных гор. Но наконец рога двойные, вспять подавшись, С размаху под одним ударили, пронзив Коню живот. Король Эохайд отбросил меч И, обхватив рога могучими руками, Глазами впился в глаз, зеленый, как волна. Так в пешей схватке взад-вперед они топтались, Покуда вся земля вокруг не сбилась в топь. Сошлось с бедром проворным мощное бедро, А руки, что в себя вобрали силу мира, — С копытом и ветвистым рогом, быстроту Впитавшими из тонкой пустоши воздушной. И сквозь кустарник, по корням, плющом увитым, Ломились, искры высекая из камней, Под крики птиц в листве и стрекотанье белки. Но наконец король, к стволу большого бука Притиснув жесткий бок, оленя повалил И, на колени встав, занес кинжал. И тотчас Олень исчез, как тень, бесследно; только крик — Как скорбный стон того, кто горестно кричит, Навек с немыслимым сокровищем расставшись, — Блуждал в голубизне и зелени листвы И вился ввысь, в полете распадаясь, Пока не стало всё как тень или виденье, — Когда б не топь вокруг, когда б не лужа крови И конь растерзанный. Король Эохайд бежал До самой Тары, не переведя дыханья, Пока не увидал раскрашенной стены И бронзовых колец на тисовых столбах Больших ворот; но хоть светились тусклым светом От ламп висячих все распахнутые окна, Ни скрипа двери, ни шагов не доносилось, И голоса не долетали с тропок сбитых, Что ко дворцу вели от пашен и колодцев; Ни позади, ни впереди ни звука Король не услыхал, — и лишь на горизонте Мычало стадо, по болоту пробираясь. Дурная весть для королей — молчанье в доме, Куда с победой возвращаются. Король, С дрожащим сердцем меж столбов пройдя, увидел: В безлюдной пустоте огромной тронной залы Сидит, бледна лицом, пряма и недвижима, Этайн — и острый меч у ног ее блестит; Вцепились пальцы намертво в скамью, Взор холоден и тверд, поджаты губы: Неведомая страсть ее одела камнем. Заслышав звук шагов, она очнулась, — Но только лишь король раскрыл пред ней объятья, Вскочила со скамьи и молвила, отпрянув: «Я отослала в лес и на поля Всех воинов и слуг высокой Тары: Желаю я, чтоб ты один судил Ту, кто винит себя. Найдешь безвинной — Она в лицо знакомое не взглянет, Покуда приговор не огласишь. Найдешь виновной — больше никогда Она в лицо знакомое не взглянет». Тут побледнел король, как и она, Постигнув, что сейчас уста ее откроют, Что означает страшный этот день. «Ты сам меня привел, — рекла она, — Туда, где брат твой Ардан восседал, Не двигаясь и с места не сходя, Окованный недугом неизвестным — Ты мне велел заботиться о нем А коль умрет — курган над ним насыпать И огамом прозванье начертать». «Он жив?» — спросил Эохайд. «И в добром здравье». «Коль живы он и ты, не в тягость мне Иные злоключенья и утраты». «Я приказала уложить его Под этой крышей и сама ему Носила пищу — он вкушал из рук моих Неделя за неделей. И когда Я спрашивала: «Что тебя терзает?» — Молчал в ответ и лишь терзался горше, Но я не унималась. Наконец Он выкрикнул: «То, что меня терзает, Безгласным камнем сердце облекло». И я сказала: «Что бы ни таил ты, Крушение надежд иль смертный ужас, — Откройся мне, и я пошлю гонцов: Пускай весь мир объедут, но найдут Тебе лекарство!» Тут он крикнул в голос: «Ты день за днем о том же вопрошаешь, А у меня бушует в сердце буря, Могучий вихрь несет меня и кружит И понуждает тайну оберечь». «Пускай таишь дурное помышленье, — Я возразила, — ничего дурного Не будет в том, коль выскажешь его; А что оно дурное, нет сомнений, Коль высказать его — и то ужасней, Чем заживо себя обречь могиле, А нас терзать догадками пустыми, Тенями, помрачающими ум». Он всё молчал. И я тогда склонилась И прошептала, чтоб никто не слышал: «Коль муку эту женщина наслала, Я воинов за нею отряжу Куда ты скажешь, хоть и в дальний Лохлан, И будь ей то на радость иль на горе, И кто б ни вышел на ее защиту, — Они возьмут ее и приведут Взглянуть на дело рук ее коварных: Пускай погасит стог, что подожгла; И будь она в шелках или в короне, А всё ж смирится, ибо в сердце знает, Что в этом мире нам один удел, Что с нас довольно — пусть на краткий миг — Мужьям и детям даровать блаженство». И тут поддался он помимо воли И высказал, что жаждал утаить, Хотя и жаждал высказать безмерно. Вздохнул и молвил: «Ты, лишь ты сама Могла б найти лекарство от недуга». Я поднялась и вышла. Девять дней Вкушал он пищу от чужих людей, А я металась девять дней в кругу Раздумий гибельных, шепча порою, Что лишь могильный холм неисцелимый Сомненье усмирит и состраданье. А через девять дней я вновь предстала Пред ним и, тихо голову склоня, Велела в час полночный тайно выйти И разыскать лачугу лесоруба От Тары к западу, в орешнике густом (Надежда сил придаст ему, я знала), И ждать там друга, что, как он сказал, Найти лекарство может от недуга, — И друг придет. Когда сгустилась ночь, Я пробралась сквозь буковую чащу И дом нашла в орешнике густом. Там факел догорал и, растянувшись На груде шкур, спал Ардан непробудно: Как ни звала его, как ни пыталась Поднять — он не очнулся ото сна. Я прождала до середины ночи И, устрашась, что по дороге в поле Меня заметит здесь пастух иль пахарь, Ступила за порог. Средь скал, плющом увитых, Как меч, горящий синевою неба, Предстал передо мною некий муж, Исполненный величья неземного, И на меня воззрился острым взором, Как коршун. Задрожав от головы до пят, Я перед ним застыла куропаткой. Но в голосе его звенели чары. «Как долго! — молвил он. — И как постыло Смотреть из глаз чужих, чужим губам Вверять слова любви… Да, то был я! То я вложил любовь в того, кто здесь простерся; Теперь же, выманив тебя сюда, Где нам не помешают, извлеку Из спящего любовь — оставлю сон. И, пробудившись с солнцем, он воспрянет, Протрет глаза и даже не припомнит, Что за недуг весь год его терзал». От страха я попятилась к стене, Но голос сладостный звенел, не умолкая: «О женщина, я был тебе супругом, Когда ты мчалась на потоках ветра, Когда плясала в вихре и прибое, Во дни, которых смертной не припомнить. Тебя сманили в колыбель, но всё же Пришел я вновь назвать тебя женой». Я больше не боялась — этот голос Во мне затронул память об ином. Но молвила я так: «Король Эохайд — Супруг мне здесь. И с ним познала я Всё счастье женщины». Тогда вскричал он властно, Ввергая тело в дрожь, как под смычком струну: «Какое счастье?! Знать, что неизбежный Венец любому счастью — мертвый камень?! Но знай, что в наших призрачных чертогах Блаженству нет предела в пресыщенье, Не гложет время юную красу, Не устает танцор кружиться в танце, Не встретишь скорби ни на чьем лице, — Лишь я один скорблю среди счастливцев Над ложем, опустевшим без тебя». «Но как любить, — я молвила в ответ, — Когда нельзя вздохнуть с лучом рассветным, Упавшим мне на ложе и явившим Из тьмы черты возлюбленного мужа: "Не вечны эти сила и краса!"? Не стоила б любовь своих мучений, Когда бы он порою, утомленный, Не засыпал без сил в моих объятьях И в муже я б не видела дитя. Тот ничего не знает о любви, Кто не постиг: она гнездо свивает Лишь на уступе узком, ненадежном Над пропастью, открытой всем ветрам». А он воскликнул: «Хочешь или нет, Ты всё равно вернешься к нам по смерти, И эта жизнь твоя в людском обличье Из памяти изгладится навеки! К чему мне лишних тридцать, сорок лет Наедине с бессмысленным блаженством?» И сжал меня в объятиях, но я Вскричала, отстранив его: «Не верю! Чтоб эта жизнь, подслащенная смертью, Забылась?! Нет! А коль поверю — С двойною жаждой припаду губами К тому, что дважды бренно!» И на том Он вдруг, как тень, растаял под руками. Я удержалась — ствол большого бука Не дал упасть. И, за него цепляясь, Я услыхала пенье петухов Над сонной Тарой». Поклонился ей король, Благодаря за состраданье к брату, И за посул ее, и за отказ. И тут со склона донеслось мычанье, И вслед за стадом в тисовых воротах Толпа бойцов усталых показалась, А брат Эохайда вышел им навстречу Приветить их, не помня ничего.

БАЙЛЕ И АЙЛИН

Содержание:

Байле и Айлин любили друг друга, но Энгус, Владыка Любви, пожелав, чтобы они обрели счастье в его загробной стране, принес каждому из них весть о смерти возлюбленного, из-за чего сердца их разбились, и они умерли.

Едва заслышу ржанки крик Иль ветром колыхнет тростник, — Передо мной встают во мгле Наследник Улада, Байле, Буана сладкоустый сын, И дева нежная Айлин, Лугайда дочь, владыки юга, Навек желанные друг другу. Их пыл иссякнуть не успел; Ни груз забот, ни дряхлость тел Им не поставили предел; И, не вкусив утех земли, Они в бессмертье расцвели. То было в дни, когда Христос Свое ученье людям нес, Но Бурый Бык еще страну Не вверг в жестокую войну. Байле Медовые Уста — Кого еще иной простак Байле Малоземельным звал, — Из Эмайн-Махи путь держал С толпой арфистов и певцов, С отрядом юных удальцов К равнине тучной Муйртемне В мечтах о будущей жене. И все вокруг на все лады Сулили счастье молодым. И вдруг навстречу им возник Худой растрепанный старик: Лишь полплаща на нем висит, Зеленых косм ужасен вид, И в башмаки набилась грязь, Но, как у белки, блещет глаз. О птичьи крики в облаках! О шелест ветра в тростниках! Они вовеки не дадут В простой любви найти приют: Какая-нибудь Кэт иль Нэн Для нас, безумцев, — тень и тлен Пред той, чей горестный удел Давно истлевший бард воспел. Но всё познавший узнает, Что жизнь нам дарит меж забот Лишь ласку уст и детский смех — И выше в мире нет утех. Так как же смеют нас дразнить Скотом истоптанный тростник И птицы — жалкий род бродяг, Игрушки ветра и дождя? «Несу я с юга весть Байле, — Сказал старик. — По всей земле Собрались люди как один Прощаться с девою Айлин. У всех, от старца до юнца, Обидой полнились сердца На то, что, чужака избрав, Айлин покинет отчий край, И больше им уж никогда Прекрасной девы не видать. Какой-то старец, придержав Ее коня, сказал: «Езжай Домой, найди в родных краях Себе достойного в мужья. Живи средь нас». И в тот же миг Какой-то юноша приник К ее руке и рек, дрожа: «Средь нас ищи, о госпожа!» С напрасною мольбой Айлин К толпе взывала: ни один Не сжалился. И, пав с седла, Она от горя умерла». О любящее сердце, ты — Игрушка собственной мечты И в ослепленье признаешь Тебя смущающую ложь За воплощенье худших бед, Что вечно чудятся тебе… Байле скончался, как стрелой, Сраженный в сердце вестью злой. Носилки из ветвей сплели Ему друзья и принесли Байле туда, где каждый год Меж бронзовых столбов ворот Пес Улада сидел, в тот день Всегда оплакивая тень Злосчастной дочери певца И тень героя, чьи сердца Не разлучились до конца; В тот день изменника удар Сгубил их в давние года — И Пес рыдал… Но не нашлось В угрюмом сердце новых слез: К тому, что на его порог Байле под грудой камня лег, Остался безучастен Пес — Лишь пару валунов принес. На счастье наше, мы живем Среди хлопот единым днем: Что с глаз долой — из сердца вон. Но серой птицы клюв кривой И серый стебель тростника Всё помнят давние века, И Дейрдре, и того, кто с ней… И мы, гуляя с Кэт иль Нэн, В прибрежном ветре слышим вздох И укоризну: как ты мог Так быстро сдаться? Мы идем За Найси вслед одним путем. А птицы и седой тростник Так ясно помнят милый лик, Как будто видели вчера: Прекрасна Дейрдре и мудра — Ах, сердце знает, как мудра! А тот старик, коварный лгун, Плащ запахнувши на бегу, Уже спешил к Айлин; она, Толпою дев окружена, Меж бликов света и теней Вершила путь; и в полусне Мечтали девы, как ласкать Их будет чья-нибудь рука На брачном ложе в нежной мгле. Арфисты гордо шли вослед, Как будто музыкой могли Безумье сердца исцелить, Как будто трепетом струны Могли развеять страх и сны О бедах, ждущих впереди. Вскричал старик. «Еще один От зноя, хлада, ветра, волн Умчался прочь и погребен Среди равнины Муйртемне Под сонной грудою камней, И вечным Огмия письмом Начертано на керне том: "Байле из рода Рури". Но Решили боги уж давно, Что не взойдут Айлин с Байле На ложе брака на земле, Зато изведают любовь, Сомкнув объятья вновь и вновь В иных полях, где круглый год Сбирают пчелы дикий мед, — И новость эта не нова». Он смолк — Айлин была мертва. Увидев то, старик опять Проворно бросился бежать — Помчался, на бегу смеясь, К холму, где некий бог иль князь Изрек законы в старину И тем объединил страну; То место свято чтит народ И Троном Лейгина зовет. Всё круче ввысь тропа вела; Над путником сгущалась мгла; Но с нежным клекотом к нему Спустились, рассекая тьму, Два лебедя, между собой Цепочкой скованы златой; Они его узнали: он Пред ними встал преображен — Высок, румян и горделив; И с легким трепетом легли Его воздушные крыла На струны арфы, что сплела Этайн, Мидирова жена, Любовной жаждой сожжена. А тех двоих, Айлин с Байле, Как назову? В подводной мгле Две рыбы, к плавнику плавник, Плывут меж лилий водяных; Две мыши на снопе зерна, Забытом посреди гумна, Друг к другу жмутся в темноте; Две птицы в ясной высоте, Где тучи разорвал восход; Нет, — веки ока в час ночной; Иль два столба одних ворот; Иль ветви яблони одной, Тенями переплетены; В едином звуке две струны Слились под пальцами певца, — Познали счастье без конца Те двое, ибо добрый друг Увел их в край, где нет разлук, Где им все тайны — напоказ: И город башен Гориас, И Финдриас, и Фалиас, И даже древний Муриас, Чьи исполины-короли Во дни младенчества земли Сокровищ были лишены, Утратив в тяготах войны Котел, меч, камень и копье, И погрузились в забытье; И мимо них, и меж руин Туда спешат Байле с Айлин, Где страж-гигант навек затих; И дрожь любви пронзает их. Нетленный мир пред ними лег: Они ступили за порог Земли и обрели покой Над величавою рекой, Где отразился только лик Далеких бледных звезд и блик Садов волшебных, что полны Лишь самоцветов наливных Иль яблок солнца и луны. Что им до нас? Они пьяны Вином из сердца тишины; И в час, когда сгустится ночь, Скользят в стеклянной лодке прочь В морскую даль, и, обнявшись, Глядят в безветренную высь, На пестрых шкурах возлежа; И птицы Энгуса кружат, Крылами белыми, как снег, Их овевая в полусне И дуновеньем ветерка Колебля волосы слегка. И над могилою Байле Нашли поэты древних лет Могучий тис; а где Айлин Уснула — яблоню нашли, И вся в цвету была она. И так как кончилась война, И мирно вновь жила страна, И бой у брода отгремел, И вышло время ратных дел, То все поэты собрались, Срубили яблоню и тис И на дощечках записали Все саги о любви, что знали. Пускай о дочери певца Рыдают птицы без конца, Пускай шумит о ней тростник, — Что мне, любимая, до них? Ведь ты прекрасней и мудрей Вернувшейся из-за морей И чище сердцем, чем она; Но тех двоих — забыть бы нам! О, неотступная мечта Сердец влюбленных — слиться так С любимым сердцем, как Айлин С Байле сплелись, уйдя с земли!

Мария Виноградова {4}

АЛЬФРЕД ТЕННИСОН (1809–1892)

В ДОЛИНЕ

Там, в речной долине, где ты бежишь, поток, Где твой голос ночью звучен и глубок, Там, в речной долине, где воды твои мчат, Я гулял с любимой тридцать лет назад. Там, в речной долине, я брел теперь — и вот Тридцать лет исчезли, как туман над гладью вод. Там, в речной долине, где в камень склон одет, В голосе твоем живом я слышал ту, кого уж нет. Там, в речной долине, где летит вода, звеня, Голос той, кого уж нет, живым был для меня.

КОРОЛЕВА МАЯ

Мама, рано, очень рано завтра дочку разбуди — Завтра будет день счастливый, завтра радость впереди; Нету дня в году чудесней, веселее нету дня: Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Много черных глаз в округе, но моих яснее нет. Хороши и Клэр и Мэри, есть и Марджори, и Кэт, Но — твердят — малютка Элис расцвела, красой маня… Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Мама, сплю я крепко-крепко, так что, мама, ты смотри, Разбуди меня пораньше, лишь забрезжит свет зари. Надо мне набрать букетов на лужайке у плетня: Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Угадай, кто первым встретил меня утром за мостом? Робин ждал меня в тенечке под ореховым кустом. Не забыл он, как вчера я хмурилась, его дразня, — Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Мама, я была вся в белом, в белом с головы до пят, Проплыла, как призрак, мимо, не заметив его взгляд. Говорят, мол, я жестока — не страшна мне болтовня: Королевой мая, мама, завтра выберут меня. От любви — твердят — он чахнет, только мне его не жаль. У него разбито сердце, ну а мне что за печаль? Парни бравые сбегутся, красоту мою ценя, — Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Мама, вместе с крошкой Эффи завтра тоже приходи, Как я стану королевой, мама, завтра погляди. Соберется вся округа в честь торжественного дня. Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Ветви жимолости свили нам беседку у ворот, Сладкий запах горицвета над полянами плывет, А калужница — как брызги золотистого огня. Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Мама, ветерки гуляют над притихшею травой И сияют ярче звезды в небесах над головой. Небо завтра будет ясным, радость праздника храня. Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Завтра, мама, дол зеленый будет свежестью омыт, Первоцветы запестреют на холмах среди ракит, Заблестит под ярким солнцем речка, весело звеня, Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Так что, мама, очень рано завтра дочку разбуди — Завтра будет день счастливый, завтра радость впереди, Завтра будет день чудесный — нету радостнее дня: Королевой мая, мама, завтра выберут меня.