Век перевода (2005)

23-5.-23.6 1940

НИКОЛАС ПЕТРУС ВАН ВЕЙК ЛОУ (1906–1970)

ЧЕРНЫЙ ЛЕОПАРД

Вселенная раскалена, способна выгореть дотла; загустевают пламена, и в стены плещет жар стекла, и снова призмой голубой окаменяется раствор — квадрат окошка над собой и небо в клетку ловит взор. Но я пока покину сны, сквозь стены ропот слышен мне, в мои глубины тишины проситель да войдет извне. Как сможешь ночью ты и днем — мечте о воле вопреки — под электрическим огнем жить в каземате по-людски? Я в прошлом тоже человек, — печаль попробуй утаи, — но нежный зверь сокрыл навек в моих зрачках зрачки свои — я втиснут в тонкое стекло границами земного сна, и пламя плещет тяжело, вздымаясь с каменного дна. Дороге вскрыться нипочем, мне послужить в который раз, — что ж, вновь ее мы наречем и поведем о ней рассказ. Я врос корнями в глубь земли — сквозь дерн под черный перегной, туда, где воды залегли в глубинах толщей ледяной, где малый не встревожит вздох наигрузнейшие пласты бесчувственной во мгле эпох артезианской темноты. Мрак стынет в жилах у меня, зрачки черней, чем антрацит, и мир, исполненный огня, надежно от меня закрыт. Кустарник пуст, куда ни глянь, сюда не забредает гость, но маски, дорогая дань, слоновая резная кость — ее приносят племена сюда по тропам меж болот, здесь прорастают семена и ночью озеро цветет, цветет почти что до утра, подобно плесени седой, — но предрассветная пора всё скроет гнилостной водой; там черный леопард всю ночь сидел средь голубых жуков, он мне в глаза смотрел и прочь не уходил из тростников. И первой ночью плакал я, уставясь в бездну желтых глаз, всё Божье в сердце затая, — но не об этом мой рассказ; о, как далек от этих мест мой дом и древняя земля — там звезды образуют крест, на румбы небосклон деля. Вторая ночь была нема — тянулась тягостно в тиши, и только простиралась тьма над болью сердца и души. На третью ночь в урочный час я снова к свету встал спиной, и вот уже в который раз зрачки светились предо мной. И стал кружиться жаркий лес и засиял из темноты, на черные стволы древес вползали тусклые цветы — в ночь, словно в дымчатый опал, текущий с веток по стволам, как плод, который зрел и спал — и влажно лопнул пополам; тогда открылось мне во мгле, что время семени пришло, и даст оно ростки земле медлительно и тяжело. Звала то флейта, то кимвал, и я, не ведая стыда, с трудом кустарник миновал, стремясь от света прочь, туда, куда влекло мечты мои, где жирной становилась мгла, где вонь от рыбьей чешуи средь папоротников плыла. Я в глубине манящих глаз уже не видел желтизны, лиана черная сплелась вкруг ног моих и вкруг спины; и весь я кинулся вперед во мрак мерцающих огней, зеленых, словно гладкий плод, — и пал в объятия корней, влекомый сыростью и тьмой, и там озерное тепло, как бы смягчая натиск мой, мне влажно чресла облекло. Большие белые цветки цеплялись за лицо мое, таращились в мои зрачки цветы лесные и зверье. В опасно близкой вышине змеились мангры надо мной, и в каждой луже мнились мне богатства пропасти ночной, кустарник обвивал стопы, хлестал негнущийся тростник, но не было иной тропы, как напролом и напрямик. И к золотым глазам почти тогда вплотную подошел, остановился на пути и в воду врос, как черный ствол, все, очевидно, шло к концу, — искрился черный небосвод, и ночь струилась по лицу, как испарения болот. И в темный зев низвергся я, преобразясь в подводный крин: цвести в глубинах забытья, питаться влагою глубин; подобен чаше сей цветок и преисполнен красотой, — всех наших горестей исток истаял бы в купели той, — а мир был тих, и пуст, и мал, и сам я тоже был таков; я в одиночестве внимал прикосновеньям слизняков. Я знал, что здесь обязан сгнить еще до наступленья дня, и тонкая, как волос, нить душила в темноте меня; дымилась бурая струя испариною и теплом, мерцала рыбья чешуя, как надпись за двойным стеклом. И утро грянуло, как взрыв, величием и белизной, мне пеленой глаза прикрыв, повиснув смертью надо мной, и я отброшен был судьбой в никем не веданный придел: был скуден светом лист любой, но папоротник пламенел в воде, прозрачной, как кристалл, в ней звездам не было числа, тогда я через силу встал — и боль вокруг меня текла, я жаждал, но найти не мог спасенья, — так в тенетах мглы ломает крылья мотылек о стены или об углы; и черный зверь мелькнул тогда, сквозь папоротник проскользя, как рыба в глубине пруда, — и стала мне видна стезя; путь мрачен был и незнаком: там над скалистою грядой, над бездной и над ледником стоял вулкан во мгле седой, но мы в безумии погонь сошли, свой ужас удержав, туда, где полыхал огонь неизвергающихся лав: здесь гниль жиреет и растет, зрачки здесь — звезды в вышине, а боль вползает, словно лед, под ноги бурые ко мне; вода перерезалась тьмой, — и я упал и поднял взор, а мир, единственный и мой, уже горел, как метеор; растенье, человек, зверек — весь мир мой суть обсидиан; свободен тот, кто одинок, и сам собою осиян, его чудес не перечесть, свечением пронизан он, и смерти нет, и танец есть, где нет названий и имен.

Валерий Вотрин {6}

ФРЭНСИС КУОРЛЗ (1592–1644)

БОЖЕСТВЕННЫЙ ЭКСТАЗ

Как два крутобережных ручейка, Что весело по камешкам бегут И, дольний путь пройдя издалека, К груди сребристой Темзы нежно льнут, Где плещутся в струящейся волне, — Так я Любезному принадлежу, Любезный — мне. Вот так нашлись мы; обойдя весь свет, Вот так слились мы, стали заодно; Нужды уж нет возобновлять завет, Зане Он — пламя, я же — волокно, — Мы душами переплелись вполне: Так я Любезному принадлежу, Любезный — мне. Когда б Цари высокие, чья власть Раскинулась во всяк земной предел, Сулили мне своих владений часть, — Иной бы доли я не восхотел; Их роскошь не чета моей казне: Пускай мир им принадлежит, Любезный — мне.

HOS EGO VERSICULOS [3]

Как розы алые в садах, Или как дерево в цветах, Иль как боярышник весной, Или как первый луч дневной, Или как солнце, или тень, Иль краткая Ионы сень, — Так человек: нить спрядена — И уж обрезана она. Все розы вянут, цвет редеет, Весна проходит, день темнеет, Садится солнце, тень бежит, Сень гибнет, век людской изжит. Как чувственной услады миг, Или как утра яркий блик, Или как дождь, или мороз, Иль Вавилонской башни нос, Иль как минуты иль часы, Или расцвет младой красы, Так человек: за жизнь венец Раз-два примерил — и конец. Услады минут, блик темнеет, Морозы сходят, дождь редеет, Во прахе башня, час-беглец, Краса увянет — и конец.

3

Hos ego versiculos [feci, tulit alter honores] — «Я сочинил эти стишки, а почести получил другой» (лат.), известные слова Вергилия по поводу кражи его стихов другим поэтом.

ДЖЕРЕМИ ТЕЙЛОР (1613–1667)

МОЛИТВА

Душа стремит к тебе, Господь, Спасенья вечного исток: Восстала плоть, Смири клинок, Поставь преграду, Боже наш, Распрашь Уставший дух, чтоб не скорбя Вспарить я в крин небесный мог, Где в честь Тебя, Владыка-Бог, Отру я присно слезы с глаз В тот час. Попрал еси Ты смерть стопой, Преславно победивши ад, Дух святый Твой Исшел, стократ Спася заблудших; освети Меня в пути. Когда ж умру, то вознеси Над тленной плотью, чтоб душа На небеси, К святым спеша, Нашла покой в твоих руках В веках. Аминь.

О ПРЕИСПОДНЕЙ

Жуткий мрак, уныл и зрим, И беспросветная ночь, Стон тысяч душ невыразим, Свет им увидеть невмочь. В каждом углу таится гад, Распространяя смрад: Море серы, толща льда — Вся услада для павших сюда. Ехидна из жара — Вот кара, Обреченная длиться вовеки. Боже, Владыка ночи и дня, Веры моей броня, Славы, гимнов и певцов И пальмовых венцов Полон Храм Твой незрим. О Всемогущий, Жезл удержи гнетущий, Что сокрушает наши чресла испокон. Постави милость нам в закон, И аще гнев Твой несдержим, Погибнем днесь, И никого не станет здесь Хвалу взнести Тебе, кто души смог спасти. Смилуйся.

ДЖЕЙМС ХОГГ (1770–1835)

ДОНАЛЬД МАК-ГИЛЛАВРИ

Дональд шел в горы, голодный и хмурый, Дональд спускался вниз, тощий и ярый, Гнезда кукушкины вычистить правильно. Славьтесь, король и Дональд Мак-Гиллаври! Стань при весах ты, Дональд Мак-Гиллаври! Стань при весах ты, Дональд Мак-Гиллаври! Уравновесь чаши ты правильно. Выкинь фальшивку вон, Дональд Мак-Гиллаври. Дональд вновь в горы бежал, как помешанный. Как сумасшедший, гадюкой укушенный, Ждут не дождутся все Дональда лодыри. Славьтесь, король и Дональд Мак-Гиллаври! Стань же ткачом ты, Дональд Мак-Гиллаври! Стань же ткачом ты, Дональд Мак-Гиллаври! Мерою меч свой выбери правильной, Смерь их по полной, мой Дональд Мак-Гиллаври. Знают меч Дональда хищники наглые, Грыз Дональд кости голые с голоду, Нету вернее всем вигам погибели, Чем беспощадный Дональд Мак-Гиллаври. Стань же портным ты, Дональд Мак-Гиллаври! Стань же портным ты, Дональд Мак-Гиллаври! Крой их, и шей их, и вымечи правильно. Славьтесь, Иаков и Дональд Мак-Гиллаври! Дональд не любит слова неповадные, Вигов, их визга, их нововведения. Время их вышло; они с ним не справятся. От его кары они уж не скроются. Стань чеботарь ты, Дональд Мак-Гиллаври! Стань чеботарь ты, Дональд Мак-Гиллаври! Сшей их, прошей их, подбей их по правилам. Славьтесь, Иаков и Дональд Мак-Гиллаври! Дональда смяли посулами льстивыми, Дональда взяли обширными землями, Много обетов, да ждется суленое. То-то скор Дональд на слово соленое. Стань же ты дьяволом, Дональд Мак-Гиллаври! Стань же ты дьяволом, Дональд Мак-Гиллаври! Бей их, отступников, жги, чтобы сгинули. Славьтесь, Иаков и Дональд Мак-Гиллаври!

ДЖЕРЕМАЙЯ ДЖОЗЕФ КАЛЛАНАН (1795–1829)

ГУГЭН БЭРРА

Средь вод Гугэн Бэрра есть остров зеленый, Его нежит Аллуа волной оживленной; В краях горных Десмонда сотни потоков Сбегают в то озеро с горных истоков. Здесь ясень растет, и обвислая ива Игру резвых волн наблюдает бранчливо; Они же, как дети, не вняв брани липкой, Улыбку восхода встречают улыбкой. А холмы окрест — вырывает их пламя Из тьмы, когда бури полощется знамя. И воды несутся под рев грома гневный, Как кланы с высот на зов битвы вседневной; И ярким огнем гребешки волн сверкают, И криком орлы Муллах весь оглашают. Едва ли то место на свете известно, Что было б, как остров сей, барду прелестно! Бывало, как солнце зависнет над Клэрой И вереск осветит на склонах Иверы, Спешил я к тебе, милый остров, из дому Воздать свою почесть приюту благому И вспомнить о бардах твоих, что толпою, Собравшись на пустоши иль за скалою, Решили бежать от саксонского гнета И песней последней пронзили высоты. О лиры сыны! В том краю одиноком Сколь горд я бывал тем, что в сонме высоком Певцов, чьею музыкой Эрин гремела, Лишь я разбудил ее арфу умело, И сызнова слились с журчаньем потоков Мелодии древние горных чертогов, И снова преданья седые восстали С одра своего, где туманы блуждали. Последний из бардов! ужели открыл я Огонь твоей арфы, души твоей крылья? В тот час, как сгустились в стране злодеянья. Лишь песен твоих мне светило сиянье, Жива здесь еще молодая свобода, Что глас возвышает на горы и воды, Взойдет звезда запада славным обетом И землю зальет своим солнечным светом. Я тоже прейду, — но меня вспомнят снова, Когда встанет Эрин и сбросит оковы; Придет Менестрель вешней, майской порою С прекрасной свободной душой молодою Слезу уронить над моею могилой Там, где Эйвон Буи волной плещет милой, Иль скромный венок бросить в реку сердечно На память об арфе, уснувшей навечно.

ПЛАЧ

Воспрянь, о лира, хоть тебе не вторит голос юн, Покуда сила не ушла незримая из струн; Слабеет жизни огонек в груди моей больной, И всё ж взыграй, и после я улягусь на покой. Ужель умру? Да будет так, и лучше я усну, Чем с миром и судьбой вести бессрочную войну. Приди же, хладный сон, укрой в объятиях скорей От сгинувших надежд и грез, немеркнущих скорбей. Но если б жить — чтобы подчас могучий песен вал, Пронзенный светом золотым, в груди бы вырастал; Но если б жить — чтоб самому прервать той песни сон, Чьи звуки образом моим наполнят Альбион. О, если б храбро биться я на поле бранном мог, Я славу бы себе стяжал или в могилу лег; Назвать бы мог тебя своей, всем существом любя, Или с улыбкою почил, погибнув за тебя. Но поздно, взяли верх они, и близок мой закат, Вовек не сжать мне той руки, не встретить милый взгляд. В собраньи будущих певцов мне песней не вспарить. Усни же, арфа, навсегда, оставь меня грустить! Пусть выигрыш их, но, Мэри, им не удался расчет — В руинах сердца моего любовь еще живет. От мысли этой можешь ты душою восскорбеть — Что тщетно пел я, зря любил, — и должен умереть! О Англия, каких обид в душе ни воскрешай, Тебя люблю, отечество, прелестных песен край, У гроба тешит мысль одна — мне спать в земле отцов, Как менестрелю, и лежать средь вольных храбрецов.

HUSSA THA MEASG NA REALTAN MORE [4]

Любовь моя, мой вечный свет, Тобой надежно я одет; Хоть длились годы муки злой, Всё помню вздох прощальный твой И в сердце сохраняю взор Hussa tha measg па realtan more. Счастливый день был недалек, Но тут вмешался хмурый рок: Пускай вблизи уж не сверкнуть Лучу, что осветит мой путь, Люблю судьбе наперекор Hussa tha measg па realtan more. Иных красот мне свет блистал И хоть собою завлекал, Всё крепче я любил взгляд твой, Улыбку, образ колдовской; Сияй — храню я в сердце взор Hussa tha measg па realtan more.

4

Ты, чье место среди величайших планет (ирл.).

ЭДМУНД УИЛЬЯМ ГОСС (1849–1928)

СБОР ОПИУМА

Средь горных пастбищ, где озера спят В Карагиссаре, не найдя свой сток, Вдоль речек, что в снегах берут исток, Седые маки на ветру дрожат. Но мнет весна хмельная их наряд, Последний обрывая лепесток, И вот, когда тому приходит срок, Головки маки зрелые клонят. Их в сумерках крестьяне надсекут Неглубоко умелою рукой И сок точить оставят под луной; А поутру неспешно соберут Сок, бурою запекшийся росой, Что сон приносит крепче всяких пут.

АЛЬФРЕД ЭДУАРД ХАУСМЕН (1859–1936)

***

Случится звездопад, Звезда ль падет одна, Но звездных мириад Всё так же высь полна. Не выправит весь труд Извечный недочет; Дожди над морем льют, Но соль в нем не прейдет.

***

Исчезнут скал пласты И вера тоже; Дерн надо мною ты Не трогай всё же. Узлы любви плетут, Расстаться чтобы. Подруга ляжет тут, Кто лгал до гроба.