Век перевода (2005)

СМЕРТЬ И ЖИЗНЬ

На кладбище в любви слились Мы с Мэй во тьме кромешной И на могиле предались Утехам страсти грешной. Женитьбы нашей близок час — Бранить нас нет причины… Запретный слаще нам экстаз, Чем брачные перины. Средь страстных вздохов и утех, Прильнув к губам губами, Не мог не думать я о тех, Кто мирно спит под нами. Бедняги! Долг вас чтить велит, Нам ваша милость — в радость. Надеемся, не возмутит Вас, мертвых, жизни сладость. Когда уйду я в мир иной, В могилу землю бросят. Пусть часто клятвы надо мной Влюбленные приносят. Обет услышав, я сердит На них не буду, верно: Любовь жизнь новую родит — Я рад тому безмерно.

ЭЛЬДОРАДО

Я врыл палатку под сосной На травяном холме, В рудник вгрызался в летний зной, Отчаялся к зиме. Мне снился прочный капитал И самородки в ряд; Увы, под носом клад лежал, Как люди говорят. Решив, что дело мне во вред, Я клял мечту свою. Решив, что золотишко — бред, Всё бросил — и адью. На холм тот швед пришел потом И ковырнул киркой: Нашел богатство под кустом, — Нрав у судьбы такой. От тех богатств хранит нас Бог, Что голову кружат. Он закутил, он занемог И провалился в ад. Вожу, немного потужив, Я грузовик с мукой. Швед помер, я покуда жив, — Нрав у судьбы такой.

ОБЫЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Коль случай нас с тобой сведет, Уверен, что меня Не примешь точно ты в расчет, Пройдешь как мимо пня. В лицо не взглянешь никогда — Нет дела до калек, Ведь я — безликий, как орда, — Обычный человек. Не ты ль работаешь, как вол, И спишь с женой потом, Чтоб для детей накрыт был стол И был уютным дом? В тебе всё те же есть черты — Всего лишь имярек… Сдается, парень, что и ты — Обычный человек. Нас не представят к орденам, Работа — наш кумир. Но парни, что подобны нам, Вращают этот мир. Надежный курс даем судьбой, И с нами Бог навек. Прочь шляпу — Сила пред тобой: ОБЫЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК.

Майя Цесарская {37}

АТТИЛА ЙОЖЕФ (1905–1937)

ОДА

1

Сел у скалы, на слепящем сколе. Юным, южным, чуть повеяло летним ветром, будто добрым ужином. Приучаю сердце — наверно, не так уж трудно — к тишине; приманиваю мотив непрошедшего, уронив голову, руку. Вглядываюсь в гриву гор, и каждый лист, скол, блик — отсветом твоих скул. Вижу, на целом свете ни души; тропка, ветер юбку твою вздул. Вижу, как в путанице ломких тонких веток выбился локон, как дрогнули груди, мягко-мягко, и снова, снова всё сначала, и Синва-речка по камешкам, круглым, белым зажурчала смехом на зубах русалочьих.

2

Люблю, о, до чего люблю я тебя, сумевшую звучать заставить лгущую впустую сердца глубинную печаль и твердь земную. Тебя, что в тишь самим собой взбешенным потоком прочь от меня бежишь, а я реву и рвусь с вершин своих по склонам, вблизи тебя, такой далекой, бью об землю и об небо, как люблю тебя, родная мачеха моя!

3

Люблю тебя, как ребенок маму, как глубь свою молчаливые ямы, как любят свет безлюдные храмы, как огонь — душа и как покой — тело! Люблю, как смертные жизни рады, любят, покуда не отлетела. Каждое движенье, улыбку, слово вбираю, как земля упавший предмет. Как кислотой в металл, в основу души втравливаю снова и снова все изгибы очертанья родного, и нет в ней сущего, где тебя нет. Минуты со стрекотом мчатся, минуют, а ты в ушах притаилась немо, одна звезда сменяет другую, а ты в глазах стоишь и застишь небо. Стынет во рту, как в пещере тишь, вкус твой, чуть-чуть вея, а на чашке рука белеет, и видно жилки-трещинки, пока глядишь.

4

Что же тогда за материя сам я, раз взгляд твой резцом ее формует? Какая душа, какое пламя, неописуемое словами чудо, раз, сквозь ничто-туман бросаясь, по склонам плоти твоей брожу я? Раз, как глагол в просветленный разум, в тайны твои проникаю разом!.. Где крови кругами, в немолчной дрожи куст розы вновь и вновь трепещет, чтоб на нежной коже щеки твоей распуститься в любовь, плоду ее колыбель готовя. Где желудка почва простая чутко сплетает и расплетает нити и узелки по краю, соков узорами растекаясь, корни и крону легких питая, чтоб гимн себе своими устами шептала листва густая. Где радостно по туннелям вечным преображается и хлопочет жизнь-материя трактом кишечным, шлаки купая в гейзерах почек! Где холмы вздымаются сами, звезды вздрагивают и угасают где шахты к небу провалы щерят несчетные копошатся звери мошкара и ветра, где жестокость беспечна, добра, солнце светит кромешной мгле, не познавшей себя земле, вечности до утра.

5

Спекшимися от крика сгустками крови слово за словом падает пред тобою. Суть — заика, лишь закону не прекословит. Всё. Поздно: потроха, что заново их день ото дня выдыхают в стих, к немоте готовы. И всё же, и всё же — к тебе, в миллионах отысканной, взывают еще, к единственной: о живое ложе, зыбка, могила, мира дороже, прими такого!.. (Светает; о, как высока высь! Тьма света — не пережечь его. Как больно глазам, куда ни ткнись. Видать, погиб, делать нечего. Всё. Откуда-то сверху сердце бьет, мечется.)

6 (сбоку-песенка)

(Мчится поезд, ворожит на ходу: может, я тебя сегодня найду, может, схлынет разом краска с лица, может, кликнешь тихонько с крыльца: Я воды согрела, полью тебе! На, утрись скорей, вот рушник тебе! Сядь, поешь, я мяса сварила! Ляг, я нам вдвоем постелила!)

ДЕЖЕ КОСТОЛАНИ (1885–1936)

НОЧАМИ, ПОКА ТЫ СПИШЬ

Ночами я пугаюсь, вдруг поймав твое дыханье: что ж люблю я так? Вот этот жалкий поршень, автоклав, прерывисто сопящий пшик, пустяк? Прислушиваюсь, как ворует жизнь живой паровичок — из ничего. Да что ж со мною станет, окажись, что Бог, играя, выронил его? Случайность, непонятный механизм в скорлупке глупой — жизнь моя сама; замедли ход, рвани ли, захлебнись — в Дунае утоплюсь, сойду с ума. На что же я надеялся, дурак? Картежник-мот и тот в сто раз умней или беглец с сокровищем своим, доверившийся прихоти морей. То на колени плюхнусь, то вскочу, то жар, то дрожь берет, и я тревожно, как трус последний, жалобно шепчу: «О, осторожно»…

Сергей Шоргин {38}

ДЖОРДЖ ПИЛ (1558?-1597?)

***

Посеребрился локон золотой; О время, ты спешишь неумолимо, Борьба с тобой останется тщетой, И молодость, увы, проходит мимо. Цветок красы не расцветает вновь; Не вянут корни — вера, долг, любовь. В жилище пчел преображен шелом, Молитва стала участью солдата, И слышится торжественный псалом Взамен сонетов, певшихся когда-то. О, дал Господь безгрешные сердца Тем, кто попал в деревню из дворца! Простых людей из ближнего села Он учит в скромной комнате своей: Кто королеву любит — тем хвала, Проклятье тем, кто зла желает ей. Богиня, не препятствуй сей мольбе: Он был твой рыцарь и служил тебе.

РЕДЬЯРД КИПЛИНГ (1865–1936)

ТОМЛИНСОН

Вчера Томлинсон на Беркли-сквер скончался в своем дому, И сразу же Призрак, посланник небес, на дом явился к нему, За волосы с койки его поднял и потащил в руке, В долину, где Млечный Путь шумит, как перекат в реке; Потом еще дальше, где этот шум затих и умер вдали; И вот к Воротам, где Петр звенит ключами, они пришли. «Восстань! — велю тебе, Томлинсон», — так Петр с ним заговорил, — И нам расскажи о добрых делах, что делал, пока ты жил. Какое добро на далекой Земле свершил ты, о жалкий гость?" И побелела пришельца душа, словно нагая кость. «Был друг дорогой, — он сказал — у меня, советчик и пастырь мой, Он дал бы ответ за меня сейчас, когда бы здесь был со мной». «Что в жизни земной был приятель с тобой — запишут тебе в доход, Но этот барьер — не Беркли-сквер, ты ждешь у Райских ворот; И если друг твой прибудет сюда — не даст за тебя ответ; У нас для всех — одиночный забег, а парных забегов нет». И огляделся вокруг Томлинсон, но толку с того — ни шиша; Смеялась нагая звезда над ним, нагою была душа, И ветер, что выл среди Светил, его, будто нож, терзал, И так о добрых своих делах у Врат Томлинсон рассказал: «Об этом я слышал, а то — прочел, а это — сам размышлял О том, что думал кто-то про то, что русский князь написал». Скопилась стайка душ-голубков, поскольку проход закрыт; И Петр ключами устало тряхнул, он был уже очень сердит. «Ты слышал, ты думал и ты читал — вот все, что сказал ты нам, Но именем тела, что ты имел, ответь — что ж ты делал сам?» Взглянул Томлинсон назад и вперед, но не было пользы с того; Была темнота за его спиной, Врата — пред глазами его. «О, это я понял, а то — угадал, об этом — слыхал разговор, А это писали о том, кто писал о парне с норвежских гор». «Ты понял, ты слышал, — ну ладно… Но ты стучишься в Райскую Дверь; И мало здесь места средь этих звезд пустой болтовне, поверь! Нет, в рай не войдет, кто слово крадет у друга, попа, родни, И кем напрокат поступок был взят, — сюда не войдут они. Твоё место в огне, твой путь — к Сатане, тобою займется он; И… пусть та из вер, что ты взял с Беркли-сквер, тебя да хранит, Томлинсон!» За волосы Призрак его потащил, чтоб, солнца минуя, пасть Туда, где пояс Погибших Звезд венчает Адскую Пасть, Где звезды одни от злобы красны, другие — белы от бед, А третьи — черны от жгучих грехов, их умер навеки свет, И если с пути они смогут сойти, — того не заметим мы: Горят их огни иль погасли они — не видно средь Внешней Тьмы. А ветер, что выл среди Светил, его насквозь пронизал, И к адским печам он рвался сам — он в пекле тепла искал. Но там, где вползают грешники в ад, сам Дьявол сидел у Ворот, Он душу спешившую крепко схватил и перекрыл проход. Сказал он: «Не знаешь ты, верно, цены на уголь, что должен я жечь, Поэтому нагло, меня не спросив, ты лезешь в адскую печь. Я все-таки детям Адама — родня, так что ж ты плюешь на родство? Я с Богом боролся за племя твое со дня сотворенья его. Присядь, будь любезен, сюда на шлак», — так Дьявол ему говорил, — «И нам расскажи о дурных делах, что делал, пока ты жил». И посмотрел Томлинсон наверх, и там, где спасенья нет, Увидел звезду, что от пыток в аду сочила кровавый свет; Тогда он вниз посмотрел, и там, вблизи мирового Дна, Увидел звезду, что от пыток в аду была, словно смерть, бледна. Сказал он: «Красоткой я был соблазнен, грешили мы с ней вдвоем, Она б рассказала, будь она здесь, об этом грехе моем». «Что в жизни земной был грешок за тобой, — запишут тебе в доход, Но этот барьер — не Беркли-сквер, ты ждешь у Адских ворот; И если подруга здесь будет твоя — тебе в том выгоды нет; За грех двоих здесь каждый из них несет в одиночку ответ!» И ветер, что выл среди Светил, его, будто нож, терзал, И так о дурных своих делах у Врат Томлинсон рассказал: «Раз высмеял там любовь к Небесам, два раза — могильную пасть, А трижды — чтоб храбрым считали меня — я Бога высмеял всласть». А Дьявол душу в костре раскопал и дал есть остыть чуток: «На дурня безмозглого переводить не стану я свой уголёк! Ничтожнейший грех — дурацкий твой смех, которым хвалишься ты; Нет смысла моих джентльменов будить, что по-трое спят у плиты». Взглянул Томлинсон вперед и назад, но пользы не высмотрел он: Страшась пустоты, толпился вокруг бездомных Душ легион. «Ну… это я слышал, — сказал Томлинсон, — об этом был общий шум, А в книге бельгийской я много прочел француза покойного дум». «Читал ты, слыхал ты… Ну ладно! И что ж? А ну, отвечай скорей: Грешил ли хоть раз из-за жадности глаз иль зова плоти твоей?» «Пусти же меня!» — закричал Томлинсон, решетку тряся что есть сил, — «Мне кажется, как-то с чужою женой я смертный грех совершил». А Дьявол, огонь раздувая в печи, смеялся из-за Ворот: «Ты грех этот тоже прочел, скажи?» — «Так точно!» — ответил тот. Тут Дьявол дунул на ногти — и вмиг к нему бесенята бегут. «Содрать шелуху с того, кто стоит под видом мужчины тут! Просеять его сквозь звезд решето! Найти его цену тотчас! К упадку пришли вы, люди Земли, коль это — один из вас». На мелких чертях — ни брюк, ни рубах; их — голых — пламя страшит; И горе у всех — что крупный-то грех из мелких никто не свершит. Они по углю, крича: «У-лю-лю!», гнали отрепья души И рылись в ней так, как в вороньем гнезде роются малыши. Вернувшись назад, как дети с игры, с игрушкой, разорванной сплошь, Они говорили: «В нем нету души, и делась куда — не поймешь. Внутри у него — так много всего: душ краденых, слов чужих, И книг, и газет, и только лишь нет его паршивой души. Пытали его и терзали его когтями до самой кости, И когти не лгут — клянемся, что тут его души не найти!» И Дьявол голову свесил на грудь, не в силах печаль унять: «Я все-таки детям Адама — родня; ну как мне его прогнать? Пусть наш уголок далек и глубок, но если в нашем огне Я дам ему место — джентльмены мои в лицо рассмеются мне, Хозяином глупым меня назовут и скажут: 'Не ад, а бардак!'. Нет смысла моих джентльменов сердить, ведь гость — и вправду дурак». Пыталась к огню прикоснуться душа, а Дьявол глядел на нее, И жалость терзала его, но он берег реноме свое. «Проход тебе дам, трать уголь к чертям, ступай к вертелам, вперед! — Коль душу придумал украсть ты сам». — «Так точно!» — ответил тот. И Дьявол вздохнул облегченно: «Ну что ж… Душа у него, как блоха, Но сердце спокойно мое теперь — там найден росток греха. Сей видя росток, я бы не был жесток, будь вправду я всех сильней, Но знай, что внутри — иные цари, и власть их — выше моей. Проклятые есть там Заумь и Спесь — и шлюха, и пастырь для всех; Я б сам не хотел ходить в их предел — в тот особый пыточный цех. Не дух ты, не гном, не книга, не зверь, — тебя никак не назвать; Что ж, ради спасения чести людей — ступай, воплотись опять. Я все-таки детям Адама — родня; не жди от меня вреда; Но лучших — смотри! — грешков набери, когда вернешься сюда. Вот черные ждут тебя жеребцы, чтоб отвезти домой; Не мешкай же, чтоб успеть, пока гроб не закопали твой! Вернись на Землю, открой глаза и детям Адама скажи, Поведай людям ты слово мое, покуда ты снова жив, Что за грех двоих здесь каждый из них несет в одиночку ответ, И … пусть сбережет там Бог тебя — тот, что взял ты из книг и газет!»