Век перевода (2005)

ОКОНЧАНИЕ ЧУВСТВ

Я умру, но имя чуть продлится, Облетит воздушные пути. Я хочу в последний миг явиться Где-нибудь селений позади. Так легко пройдут воспоминанья, Как вода уходит сквозь песок, Как теряют силу заклинанья И далекий поезда свисток. Я умру, заглохнут сердца стуки, Сгинет всё, что держит и ведет, Вот безвольно падавшие руки Чуждый кто-то вдоль меня кладет. И смыкается не страшней, Чем за день до восхода моей звезды, Светлый свод из тенистых камней, Серый саван, скрывающий следы. Я умру, — это отдых целебный, Лечь, лицом в себя поворотясь, И закрыться, как фонарь волшебный, Что упрятан на ночь от дитя, Но по-прежнему видеть ответ, Сквозь уже дрожащий визир, Я была: мерцающий свет Пробуждения в другой мир.

ГЮНТЕР АЙХ (1907–1972)

***

В дождях помрачилось, листвою желтея. Всё то, что случилось, надумал себе я. Короткие ночи, стихи до рассвета, горячие ласки с потоками лета. Волшебные сказки голодным забыты, — о ком мы грустили, пока были сыты? Друзья и подруги под толщей земной — когда же вы, ливни, вернетесь за мной?

ОТ СЧАСТЬЯ

От счастья остается парочка попугаев, телефонная будка. Тема будет продолжена тем, кто имеет на это право и подходящую монетку. Меня оставляет память, я забываю собственное имя. Седина в оперении попугаев описанию не поддается.

КРИСТИНА ЛАВАНТ (1915–1973)

***

Звезды сдвинулись фатально за восточный дом Луны, обнажились валуны, лес заржавлен, но кристально чист подол долин. Уходящий клин черных птиц по голубому дерзко чертит окоему иероглиф свой. И над головой ветры, ропща, тянут бредни; много злее, чем намедни, ключ в траве звенит. Между тем душа — всё тише, и покорность воле свыше в тернии клонит.

***

Под звездою сиротливой этот твой приют заброшен, дым печной по ветру скошен, и разорвано оливой жерло родника. Тоньше тростника, год за годом, голодая, я не ем от каравая, что из пламени достала, разделить с тобой мечтала, лишь с тобой одним! Стал мой хлеб сравним с валуном заплесневелым, залежалым, угорелым, среди бела дня сотрясает он избушку: — Ну же, режь, ломай горбушку! Пригуби меня!

***

Высокий покровитель свихнувшихся с ума, перед тобой нема, но губы, избавитель, обидой налиты. А не затем ли ты мне растревожил грудь, чтоб ловко ускользнуть с ужимкой бесподобной? Видал, как костью лобной, затылком и виском, как будто молотком, под ангельское пенье в стене долбят проход? Ты слышал, доброхот, про образов кипенье под крышкой черепной? Зачем же ты, родной, среди чужих кочуя, глумишься надо мной? Предательской луной глядишь, как здесь лежу я, в комок напряжена, разъята, сожжена.

ИНГЕБОРГ БАХМАН (1926–1973)

СТРАНА ТУМАНОВ

Зимою моя любимая — среди зверей лесных. Знает лисица одна, что утром я должен домой, и смеется. Из продрогшего облака мне за шиворот падает снег. Зимою моя любимая — дерево среди деревьев и одиноких сзывает ворон-неудачниц в роскошную крону свою. Она знает что ветер, как только забрезжит ее, покрытое блесками изморози вечернее платье сорвет и меня прогонит домой. Зимою моя любимая — среди рыб и нема. Вся во власти вод, которые заставляют полоски ее плавников изнутри трепетать. стою я на берегу и гляжу, пока ледовые не прогонят меня торосы, как ныряет она и виляет. И снова, охотничьим криком птицы застигнут, той самой, что крылья свои надо мной распластала, падаю я в открытом поле: она ощипывает цыпленка и бросает мне белую берцовую кость. Я хватаю подачку, я иду прочь — горький пораженец. Ненадежна моя любимая, я знаю, она летает иногда на высоких каблучках в город, она целуется в баре через соломинку взасос со стаканом, и ей приходят слова обо всем. Однако я не понимаю этого языка. Я видел туманную страну. Я видел туманное сердце.

ОТСРОЧЕННОЕ ВРЕМЯ

Наступают тяжелые дни. Время для обжалования истекает на горизонте. Скоро тебе обувь свою шнуровать и борзых из гона назад окликать. Потому что рыбьи потроха высушены на ветру. Тускло догорает лучина. Твой взгляд прокладывает путь в тумане: время для обжалования истекает на горизонте. Там тонет в песке любимая, он поднимается до ее волос, он попадает ей в слова, он приказывает ей молчать, он находит ее смертной и желает расстаться после каждых объятий. Не оглядывайся по сторонам. Шнуруй свою обувь. Окликай из гона борзых. Выбрасывай рыб в море. Туши лучину. Это наступают тяжелые дни.

ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Действительность в глаза не бросит соли, для сна и смерти, пасхи и поста ты в ней укоренен, подвержен боли, действительность — могильная плита. Действительность застиранной природы — линялый лист ложится в перегной за годом год, и так все эти годы, они ничто без смены временной. Действительности заскорузлый гребень расчесывает землю на пробор, плоды труда сгребает, жатвой бренной питает и питается тобой. Действительность останется сокрыта, уже на кон поставлена судьба, ты обыграл себя, та карта бита, что выпала и выдала тебя. Плеснет луна отравленного пива. Так выпей же. Ночь горечи полна. Вскипает пух в подкрылке голубином, не будет ветвь в ковчег принесена. Был брошен в мир, забит в колодках тесных, действительность застенка познавал. Проснись, и ты увидишь — неизвестный проход в стене уже замуровал.

Владислав Резвый {33}

РОБЕРТ ГРЕЙВЗ (1895–1985)

СТАРИК ИЗ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕГО ЛЕГИОНА

«Оставь вино, прислушайся, Страбон: Шагает двадцать третий легион». Старик-центурион при сих словах Отвел глаза от кубка и в сердцах Об стол ударил кулачищем: «Нет! Тот легион пропал — простыл и след! Все в первый год сражений полегли, А мертвым не подняться из земли. Хоть в Риме помнят павших сыновей, Нам сострадание куда нужней. Мы, миновав и стрелы, и полон, Любуемся на новый легион: Лентяи, трусы, слабаки, ворье, Ни меч держать не могут, ни копье! Отвага, честь и сила — где они? Увы, теперь не то, что в оны дни: Свиные рыла бродят у окна. Вот так-то, Гракх. Налей еще вина!» Ответил Гракх: «Ты не в себе, Страбон. Опомнись. Легион есть легион. Ты их ругаешь, пьяный, как Силен, — Но пьянством не добьешься перемен. Страбон, доверься им. Покуда Рим На месте — легион непобедим. И в осень этот самый легион Погонит Верцингеторикса вон!»

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС (1874–1958)

В «ЗОЛОТОЙ СВИНЬЕ»

Женившись, я попал в зятья К хозяину пивной. Старик помре — и нынче я Кабатчик записной. Стою за стойкою — толстяк С сигарою зажженной, А сбоку — шепот: «Не пустяк: Пивнуху — в жены!» Но что за жизнь с моей женой: Свободе путь закрыв, Смирять приходится любой Естественный порыв. Какой скандал!.. Ну, пощипал Служанку за бутоны… Будь проклят день, когда я взял Пивнуху в жены! Я — главный в «Золотой свинье», Я — «мистер», хошь не хошь. Хоть пива вдосталь — в питие Веселья ни на грош. Кто должен хлеб свой добывать В поту, всех благ лишенный, Избави Господи вас брать Пивнуху в жены!