Век перевода (2005)

БАЛЛАДА О БЕЗБОЖНИКЕ БИЛЛЕ

Порешили на том, что Билл Маккай будет мной погребен, Где бы, когда и с какой беды ни откинул копыта он. Отдаст он концы при полной луне или погожим деньком; На танцульках, в хижине иль в погребке; в сапогах он иль босиком; В бархатной тундре, на голой скале, на быстрине, в ледниках, Во мраке каньона, в топи болот, под лавиной, в хищных клыках; От счастья, пули, бубонной чумы; тверезым, навеселе, — Я на Библии клялся: где бы он ни скончался — найду и предам земле. Лежать абы как не желал Маккай, не так-то Безбожник прост: Газон, цветник ему подавай и высшего сорта погост. Где он помрет, от чего помрет — большая ли в том беда!.. Но эпитафия над головой — без этого нам никуда… На том и сошлись; за услугу он хорошей деньгой заплатил (Которую, впрочем, я тем же днем в злачных местах просадил). И вывел я на сосновой доске: «Здесь покоится Билл Маккай», Повесил на стену в хибарке своей — ну, а дальше жди-поджидай. Как-то некая скво ни с того ни с сего завела со мной разговор: Мол, чьи-то пожитки лежат давно за кряжем Бараньих гор, А в хижине у перевала чужак от мороза насмерть застыл И валяется там один как перст. Я смекнул: не иначе — Билл. Тут и вспомнил я про наш уговор, и с полки достал, скорбя, Черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя. Я набил его выпивкой да жратвой, в санях разместил кое-как И пустился в путь на исходе дня, погоняя своих собак. Представь: мороз в Юконской глуши — под семьдесят ниже нуля; Змеятся коряги под коркой снегов, спины свои кругля; Сосны в лесной тишине хрустят, словно кто-то открыл пальбу; И, намерзая на капюшон, сосульки липнут ко лбу; Причудливо светятся небеса, прорежены серым дымком. Если вдруг металл до кожи достал — обжигает кипящим плевком; Стынет в стеклянном шарике ртуть; и мороз, убийце под стать, Идет по пятам, — вот в такой денек поплелся я Билла искать. Гробовой тишиной, как стеной сплошной, окруженный со всех сторон, Слеп и угрюм, я брел наобум сквозь пустынный жестокий Юкон. Я дурел, я зверел в полярной глуши, — западни, что таит она. И житье в снегах на свой риск и страх лишь сардо вкусил сполна. На Север по компасу… Зыбким сном река, равнина и пик Проносились чредой, но стоило мне задремать — исчезали вмиг. Река, равнина, могучий пик, словно пламенем озарен, — Поневоле решишь, что воочью зришь пред собою Господень трон. На Север, по проклятой Богом земле, что как черт страшна для хапуг… Чертыханье мое да собачье вытье — и больше ни звука вокруг. Вот и хибарка на склоне холма. Дверь толкнул я что было сил И ступил во мглу: на голом полу лежал, распластавшись, Билл. Плотным саваном белый лед закопченные стены облек, Печку, кровать и всё вокруг искрящийся лед обволок. Сверкающий лед на груди мертвеца, кристаллики льда в волосах, Лед на пальцах и в сердце лед, лед в остеклелых глазах, — Ледяным бревном на полу ледяном валялся, конечности — врозь. Поглазел я на труп и на крохотный гроб, что переть мне туда пришлось, И промолвил: «Билл пошутить любил, но — черт бы его загреб! — Надо бы думать о ближних своих, когда выбираешь гроб!» Доводилось в полярной хибарке стоять, где вечный царит покой, С крохотным гробиком шесть на три и насмерть заевшей тоской? Доводилось у мерзлого трупа сидеть, что как будто оскалил пасть И нахально ржет: «Сто потов сойдет — не сумеешь во гроб покласть!» Я не из тех, кто сдается легко, — но как я подавлен был, Покуда сидел, растерявшись вконец, и глазел на труп, как дебил. Наконец разогнал я пинками собак, нюхавших всё кругом, Затеплил трескучее пламя в печи и возиться стал с мертвяком. Я тринадцать дней топил и топил, да только впустую, видать: Всё одно не смог ни рук, ни ног согнуть ему хоть на пядь. Наконец решил: «Даже если мне штабелями дрова палить — Этот черт упрямый не ляжет прямо; придется его… пилить». И тогда я беднягу четвертовал, а засим уложил, скорбя, В черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя. В горле комок, — я насилу смог удержаться, чтоб не всплакнуть; Гроб забил, на сани взвалил и поплелся в обратный путь. В глубокой и узкой могилке Билл, согласно контракту, лежит, Выжидая, покуда на Страшный суд побредет златокопов синклит. А я иногда удивляюсь, пыхтя трубкой при свете дня: Неужто на ужас, содеянный мной, взаправду хватило меня? И только лишь проповедник начнет о Законе Божьем скулить — Я о Билле думаю и о том… как трудно было пилить.

КРУГОВОЙ ТАНЕЦ МОЛОТОГЛАВОВ

Под жирафьей мимозой в тени где всё реже и реже я в грезах влачу мои ночи и дни, в дреме молитвенных бормотаний о детях и внуках, затерянных в городском океане, — вестник смерти — молотоглав вьется, кружится, пропитанье выискивая у канав. Хрипло кряча, клюв раскоряча, лягушек, рыбешек ловит в воде стоячей; мирно пасутся быки в стороне, а он из подводных течений души предков таскает мне. В стайку слетаются ближе к ночи молотоглавы — и на воде танцуют, гибель пророча: шажками, прыжками по глади снуют на лапках-ходулях, крыльями, словно трещотками, бьют, сливаются с небом сухие алоэ, дрожит окоем, в месиво преображаясь гнилое; и вот уже всё без остатка в жерло времен бесконечных крыльями ночи смело. Я увижу, лишь сон с ресниц отряхну, бурого молотоглава и в кругах на воде — луну, и, в танце времен закружиться готов, мой двойник неизвестный ознаменует смерть равнин и смерть городов.

КРАСНАЯ ПТИЦА, БЕЛАЯ ПТИЦА

Кермесса! Остров охватило пламя от фейерверка в бухте перед нами; вот искры, оседая чередой, сгорают, — и внезапно над водой в черте стрелы… в черте и оперенье я красной птицы узнаю паренье — ее встревоженную круговерть и крик: «рожденье, смерть, рожденье, смерть». Грядет восход; а заклинанье злое в извилины вонзается иглою, вопрос гнетет до боли головной: к чему, к чему над серою страной, выискивая, кем бы поживиться, извечно птица красная кружится, к чему ее тревога, круговерть и крик: «рожденье, смерть, рожденье, смерть»? «Из ваших тел, что, смертью жизнь поправ, летят ко всесожжению стремглав, я возвожу гнездо — и на рассвете воспряну ото сна, как ваши дети. И пусть я раньше бултыхалась в плавнях, мешая гущину трясин прадавних, — с пожарищем гнездовий-городов опять исток мне в плесени готов».

*

Мерцанье звезд; и охватило пламя Земную сферу во вселенской яме; вулканы затухают в свой черед; смотри, смотри! — на амальгаме вод под красной птицей — контур белой птицы: двуцветная парабола двоится и, с криком покидая города, по двум стезям взмывает в никуда. «А, из гнезда богов яйцо свалилось на землю! — я сквозь скорлупу пробилась и в поднебесьи, всем ветрам назло, дугой лечу, вставая на крыло. Сную повсюду с ночи до утра я и, палочки сухие собирая, крест-накрест их слагаю, дабы впредь для вечности грядущей умереть. И как цветные сполохи зарницы, как запахи гвоздики и корицы, так тайна гибели моей пьянит: меж вайями семижды прозвенит мой клич предсмертный — и в гнетущем зное, из плоти, ставшей дымом и золою, сокрытые забвеньем города взрастают над останками гнезда».

СВЯЩЕННЫЙ СКОТ

Мое последнее достоянье — днем его стерегу я вдоль берега Таки, а ночью — в краале, что между кусонией и валуном: они, пасущиеся там, где ибис гнездится в ветвях молочая над стручками, термитником и травостоем; они, подвластные быку, что бьет копытом о землю, лишь только учует запах коровы; они, шествующие стадами сквозь хоровод танцующих импи в краали инкоси — Сензангаконы и Дингаана; они — три моих страсти: всё земное, женщина и Величайший Дух над краалем, что между кусонией и валуном.

ТРЕФОССА (1916–1975)

HUMOR IN EXCELSIS!

Случилось Дьяволу уразуметь, Что, воплотясь до окончанья года, Господень Сын явит собою впредь Спасенье человеческого рода. «Ишь! Только свету попусту гореть? — Взвился Нечистый. — Это что за мода? Лишь мне подвластна вся электросеть, Связующая звезды небосвода!» Но… пшик! — Проводку вдруг закоротило, И Сатане на бороду, на рыло Метнулось пламя: срам весьма велик! И «Юмор в Вышних!» — ангелы запели, Когда послышался из колыбели Младенца Иисуса первый крик.

Елена Тверская {34}

УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (1907–1973)

***

Секрет себя обнаружит в итоге, как и всегда. За чашкою чая жажду язык выдает — беда! Сама себя перескажет история за меня. Тихи глубокие воды, да дыма нет без огня. За трупом в резервуаре, за тенью, что днем растет, За танцем той, что танцует, за рюмкой того, кто пьет, За приступами мигрени, за вздохами — всякий раз Иная лежит причина, чем та, что видна для глаз. У песни, случайно спетой у монастырских стен, И у гравюр в столовой с видом охотничьих сцен, И у рукопожатья во время летней игры — Есть у всего причина, скрытая до поры.

***

Все трубочисты Отмывают лица, шеи позабыв; Все машинисты Сходят с вахты, и корабль идет на риф; Три сотни пышек Лучший пекарь оставляет на огне; На гробе пишет Гробовщик записку: «Позже приходите вы ко мне. Меня зовет любовь!» Все водолазы Выплывают на поверхность в пузырях; Шоферы сразу Тормозят свои экспрессы на путях; И сельский ректор Посреди псалма из церкви прочь спешит; И санинспектор, Крышку люка обнимая, вдоль по улице бежит, — Когда зовет Любовь.

***

О, что там слышен за дробный звук, Будто бы грома раскаты, раскаты? — Это солдаты идут, мой друг, Идут солдаты. О, что это там засверкало вдруг? Издалека этот блеск так ярок! — Солнце на ружьях блестит, мой друг, Свет его жарок. О, что же они собрались вокруг, Что же им надо тут в воскресенье? — Может, маневры идут, мой друг, Или ученья. О, отчего они, сделав круг, К нашей свернули дороге, дороге? — Может, команда была, мой друг, Что ты в тревоге? О, у кого-то из них недуг, Нужен им доктор? Их кони встали? — Нет, там никто не ранен, мой друг. Даже и не устали. О, может, чей-нибудь болен дух, Нужен наш пастор им, верно? верно? — Нет, они церковь прошли, мой друг. Топая мерно. О, значит, им нужен сосед наш, пастух, Это к нему они, я же вижу! — Нет, они мимо прошли, мой друг, И уже всё ближе. О, но куда же ты? Наших рук Не разнимать ты мне клялся адом! — Нет, я любить обещал, мой друг, Но идти мне надо. Сломаны двери, и выбит замок, Больше запорам держать нет мочи; О, их шаги тяжелы, как рок, И горят их очи.

***

Что на уме, голубок, дружочек? Мыслей, как перьев, всё гуще строй. Ждешь ли свиданья, денег ли хочешь, Или лелеешь план воровской? Очи открой, мой баловень нежный, Будет охота — лови меня. Заново мир открывая прежний, Встань на краю молодого дня. С ветром взлети, мой змей поднебесный, Птиц заглуши и небо затми; Страхом срази, оживи, как в песне, Сердце пронзи — и себе возьми.

КТО ЕСТЬ КТО [45]

За шиллинг вам все факты выдаст Том: Как бил его отец, как он бежал, Все беды юности; деянья, что потом И сделали его тем, кем он стал. Как воевал, охотился, шутя Вершины брал, именовал моря Великий этот деятель, хотя И он страдал в любви, как вы да я. При всем величье, он вздыхал о той, Кто, жизнью наделенная простой (Как изумленным критикам ни жаль), Ответила на несколько едва ль Его прекрасных, длинных писем, но Из них не сохранила ни одно.

45

«Who is Who» — сборник биографий великих людей.